Мне она совсем как мать, которую я никогда не знал, и я очень к ней привязан.
— Нагулялся? Сейчас дойдёт картошка с мясом, покормлю тебя.
— Отец не приходил?
— Нет, дружочек. Встретила Василя-сапожника, доложил мне — наш хозяин снова в кабаке под лавкой ночевал. Выводил песни носом. Пол запачкал… Губит его зелье, губит. Умный же человек, светлая голова, золотые руки, а всё туда же. Очищение скоро, а он — пьянствует. Может быть, как раз из-за этого, а, Серый? Ты не знаешь?
Папашина душа — не то, что потёмки, бак с вонючим дёгтем. Не лезу я туда, не дурак.
Пожимаю плечами. Объяснил бы мне кто-нибудь, что такое есть это ваше Очищение, может, я и смог бы ответить. А то всё недомолвки, шепотки по углам, тревожный ветер, предвкушение… Лада. Лада-то здесь при чём, хотел бы я знать? В первую очередь хотел бы знать, потому что немного завидую. Вечно ей выпадает самое лучшее: книги, которые можно безвозбранно таскать и читать, лучшие в деревне хоромы, нехоженые тропы, любопытные находки, а теперь ещё и это — участие в ритуале с загадочным названием. Очищение. Мыть она, что ли, что-то будет? Тогда неинтересно, тогда я бы не завидовал и успокоился.
— Надо оставить ему побольше мяса. Вернется всяко голодный, — решает Белая. — Но и ты ешь-ешь, я много приготовила…
И я ем. Свежий воздух — лучший ка-тализатор хорошего аппетита.
«Ка-тализатор». Или «ко», как «коты». Понахватался от Лады. Шпыняет меня за всякое умничанье, а сама… Лицемерка!
Коса у Лады толстая и длинная, всегда перетянутая кучей ленточек, расшитых бусинами и колокольчиками. Для её описания у меня есть отдельный цвет, свой собственный, привязанный от совершенно постороннего предмета. То есть, объекта, — для предмета он слишком велик и далёк, руками не пощупать. Единственный цвет, который я осознал и привязал самостоятельно. Потому что хочу воображать ладину косу именно такой, и точка.
После обеда я помогаю Белой вымыть посуду и провожаю её до дороги. Она снова гладит меня по макушке.
— Бедный ты, — жалостливо говорит она. — Сирота. При живом непутёвом отце. Помню, вот матушка твоя…
— А вот и нет, — возражаю. — Не бедный. У меня есть ты и Лада. И папаша, ладно, когда он не пьян…
Знакомая история. Сейчас мне расскажут, как моя мать, тогда ещё совсем девочка, пришла с земель армейцев. Как деревенские забрасывали её камнями, клеймя чёрно-зелёным выродком, как вступился за юную девушку отец, тогда ещё непьющий, сильный, крепкий, всеми уважаемый охотник, как сделал её своей женой и…
Всякий раз в рассказах Белой моя мать умирает по-новому. То её задерёт равк, то она утонет в проруби, то сгорит от лихорадки. Но я-то знаю, что жизнь у неё отнял я, — когда рождался.
У Белой нет проблем с памятью, хоть она и старенькая. Она просто пытается меня щадить. Наверное, думает, что выйдет лучше, если запутает выдуманными смертями. Зная правду, слушать всё это тоскливо.
— Ладно, ладно, Белая… Спасибо. Увидимся. Пока…
Мою мать Белая очень любила — как дочку, которой у неё никогда не было. И это я тоже знаю.
Сбиваю головки одуванчиков длинным прутом, найденным у обочины, и возвращаюсь в дом. Воздух дрожит и плавится. Полдень, самое время вздремнуть.
А снится мне какое-то несообразие — видно, переел. Чую я, что там: дома — каменные, мосты — железные, толпы народу и снующие повсюду а'томобили. Во снах я тоже иду на запахи и звуки. И этот, сонный мир, пахнет людьми густо-густо и весь звенит, как струны гуслей, от грохота и шумов. Среди толпы выделяются четверо — двое мужчин и две женщины. То ли молодые, то ли старые, непонятно, не определить по запаху их возраст. Но за ними всеми тянется кровавый шлейф. Знаю я, как пахнет кровь — смертью. Странный сон, почти предостережение.
— Здравствуй, приятель, — тихо говорит рыжеволосая. — Долгих лет, счастливых зим. Или ты — приятельница? Кем ты был раньше?
Он носился босиком по траве и нырял с мостков причала в ещё по-весеннему холодный майский пруд, рискуя получить простуду, но не боялся этого, потому что, как все в его возрасте, верил, что неуязвим и бессмертен. Красовался синяками на коленках, носом, расквашенным в драке, цыпками на руках и обгрызенными ногтями. Неряшливая стремительность его летящей жизни пятнала одежду следами от фруктового сока, чая с сахаром, зубной пасты, зелёнки, крови. Ухо, надранное отцом за какой-то проступок, горело огнём и болело. Сквозь дырку на месте выпавшего зуба было очень удобно плеваться. Он умел свистеть в два пальца и пользоваться взрослыми ругательствами, каждое из которых, как положенная на весы гирька, прибавляло авторитет в глазах дворовых друзей, но также грозило и поркой. Он знал все переулки, сады, чердаки и развалины, десять способов, чтобы завязать шнурки, и пятьдесят, чтобы обозвать девочку. Исцарапанный кустами пустырей, загорелый, быстроногий, крикливый, он радовался жизни, пусть и получал от неё тумаки и пинки, пусть и была жизнь ему приятелем меньше, чем суровым наставником. Щербатая улыбка обращалась ко всем подряд — словно светило
