— Но для неё это странный способ, чтобы тебе что-то сказать, да?
— Да. Для любого — это странный способ. В деревне же все знают, что я…
— Зато чужаки не знают. Как думаешь?
— Не думал, пока ты не сказал. Точно ведь! Но, Костыль…
— Чего?
— Тогда это не только странно, но и страшно.
— Брось. Такой здоровый парень, и испугался. Не верю!
— Здоровые парни тоже могут трусить. Особенно, когда они ещё дети, столкнулись с непонятным и не знают, что делать дальше.
— Серый. Тебе двенадцать.
— Белая так со мной разговаривает, будто мне восемь. И Лада иногда. Я уже сам в это почти поверил. И мне никто никогда раньше не подкидывал никаких подозрительных бумаг. Костыль, ну это же нелепо! Я — и вдруг какая-то записка. Как я её прочитаю, на нюх? Или съем?
— Если твой незнакомец действительно чужак, то он просто мог не знать, что ты у нас особенный. А Белая, кстати, вечная мать. Ей нужен ребенок, за которым она могла бы ухаживать. Грудью тебя кормит, признавайся?
— Нет! Она — старушка!
— Хах, да… Смешно было бы. Тогда, наверное, молоком с ложечки? Сначала привязав к стулу, чтобы не сбежал…
— В кружку наливает. Кошке — в миску. Папаше — на голову однажды, случайно, он тогда пьяный под лавкой заснул, а она и споткнулась, не заметив…
Костыль снова хохочет.
— Белая, точно. Спрошу у неё.
— А спроси. Только жди потом расспросов, что да откуда…
— Что-нибудь навру. И ещё, Костыль… бумага-то — редкость. Ты ведь знаешь, где её берут?
— Берут служители. В городе камней. Кроме них, никому нельзя. Ещё прислужники там ошиваются, но тем нужна только трава для старейшины. А никто иной туда по доброй воле больше и не пойдет.
— И это тоже меня пугает.
— Ладно, пуганый. Не вешай нос. Записка — не нож у горла. Ещё чаю?
— Давай. Костыль… делать-то мне что надо? Папаша прислал не чаи гонять…
— … а поесть. Тощий ты, одни мослы торчат. Возьми-ка пряник. Медовый, сам пёк…
— Костыль.
— Ешь-ешь. Рад, что тебе нравится.
И никакой он не сумасшедший.
Он — настоящий человек.
— … а я говорю: куда же тебя понесло, дурочка, ты подумай прежде, много у нас на деревне достойных мужчин… Не по нраву в нашей — так устроим тебе смотрины в соседних. Я, говорю, сама этим займусь, я всех там знаю. А она — нет, и ни в какую. Люблю, говорит. Жизнь он моя, говорит, и сердце. Или с ним, или в омут, топиться. А у него-то самого, её избранника, на голове шляпа — дырявая, сапоги какие-то остроносые, бубенцы к шляпным полям пришиты, с пчёлами своими он носится, как с детьми, нянчит их, холит, чуть ли не целует… Отец пытался её отговорить, да не смог: своевольная дочка, дикая, такая и из-под замка сбежала бы, если бы он её засадил, а он и засадил бы, кабы не мать, которая за любимую дочь всегда горой стояла. Поженились. Вся деревня со смеху ухахатывалась. Молодуха — и за старика вышла! За сумасшедшего!
— Белая. Костыль — не старик. Ему и сейчас-то только пятьдесят с небольшим.
— А, всё едино, дружочек. С головой у него не в порядке, это главное.
— Я бы так не сказал.
— Мал ты ещё, ребенок ещё… Вот вырастешь — поймёшь.
— Что?
— Что нельзя живность бессловесную любить, как человека. Неправильно это.
— Но жену-то свою он тоже любил…
— И вполовину не так сильно, как пчёл этих проклятущих. Звери они полезные, не скрою, мед от них, свечной воск… И яд для суставов полезен. Но как укусит, света белого невзвидишь, рука распухнет, будто бревно, судороги пойдут… А у кого и смерть случится — удушье. Ну, так вот. Поженились. Живут-живут, а детей всё нет. Стали наши поговаривать: порча. Стали…
— На ком?
