— На Костыле, ясное дело. Проклял его однажды странник-чудодей, когда Костыль его прогнал с пасеки. Странник там под берёзкой прикорнул, подремать в теньке, а этот как увидел человека, драгоценным его пчёлкам мешающего, как разозлился… Схватил ухват — и ну его колошматить! За что, спрашивается? За какие грехи?
— Не поспать странник там хотел, а мёда. Кто же спит на пасеке, Белая…
— Даже если и правда, разве ж можно с колдуном так обращаться? Колдуны — злопамятные. Наворожат тебе грудную жабу или кровь горлом, а то и паралич…
— Вор этот чудодей. А Костыль — молодец.
— Пф!
— Белая, слушай…
— … стали старухи, кто посмелее, Нию уговаривать. Уходи, говорят, от него, молодая ещё, жить тебе и жить, детишек рожать, солнышку радоваться… Какой, говорят, он тебе муж, этот помешанный, если у вас нет ребенка. Натешится тобой и прогонит. Придёт скоро срок — надоешь, старящаяся и бездетная. А Ния им в лицо плюет, разворачивается и уходит. Тоненькая такая, тростиночка, ростом маленькая, первой красавицей слыла, средняя дочка мельника… Перестали её уговаривать. Выбрала девка себе судьбу-погибель, да и бес с ней. Сама виновата. Вот и расплатилась за свою гордыню — сгубил-таки её Костыль. Насобирал осенью грибов, принёс ей, она пожарила. Съела — и всё. Отравил муж. Специально ядовитые выбрал, краснокровники, те, которые под съедобные прячутся… а то и даже поганки.
— Случайность, не умысел! И не Костыль грибы собирал, а его жена, сама…
— Молчи, раз не знаешь. Есть у пасечников севера такой ритуал — жертва человеческая. Варвары эти северяне, дикари, людей, как скот, во славу своих богов режут… Хуже армейцев. Хорошо хоть, от нас они далеко… Так вот о чём я. Кровавое, значит, подношение, чтобы не гневались духи плодородия, скрывающиеся среди пчёл в пчелином же облике. Костыль-то с севера родом, после мора сюда пришел, вот я и думаю, не перенял ли он эти обычаи варварские, не для того ли на Ние женился…
— Ты там была, Белая?
— Нет. А что ж?
— А почему тогда так уверенно говоришь?
— И! Вся деревня знает, любой тебе расскажет. Народ — он такой, врать не станет…
Ну да, ну да.
— … стал после всего Костыль ещё нелюдимее и угрюмей. День-деньской на своей пасеке сидит, курит трубку. Как кто мимо пройдёт — грозит тому тем самым ухватом. В карты всех обыгрывает, уже никто с ним играть не хочет, чуют, что здесь неладное — такое везение. Говорят, пчёл он натравливать на прохожих выучился…
— А я у него сегодня был. Отрабатывал отцовский долг. И никаких пчёл он на меня не натравливал. Добрый он. Одежду Нии три года уже как не трогал, бусы её на шее носит, грустит по ней очень…
— Притворяется, злодей. А ты и поверил — глупая душа твоя, детская, доверчивая… Надо сказать батюшке, чтобы к ироду этому больше тебя не гонял. Лучше пусть деньгами долги отдаёт.
— Белая.
— Да и на девок молодых глазом косит. Мало ему погубленной жены, ещё надо, крови надо, душу невинную надо… Пчёлы его — звери, и сам такой же, варвар. Ты у меня спросить что-то хотел, кажется?
— Да. Да! Белая, не могла бы ты, пожалуйста… вот здесь, на бумаге, запись. Прочитаешь?
— Дай-ка… Не получится, дружочек. Глаза у меня стали совсем слабые, не вижу, закорючки одни — не буквы… Знаешь, сходи ты к Василю- сапожнику. Он тоже чтец-умелец.
— А не растреплет?
— Скажи, что это для меня. Что я просила. Он не откажет и всё сохранит в тайне.
— Если ты опять пришёл чинить свои ботинки, то я занят. Обед у меня, вот.
Обед. Судя по запаху от немытой посуды и ещё теплых углей, он только что прошёл. Просто кому-то здесь неохота лишний раз обонять мою обувь.
Понимаю, понимаю, без обид.
— Да нет. С ботинками как раз всё хорошо… Тут записка, надо прочитать. От Белой… секрет, как бы, тайна… хотя, если занят, зайду попозже.
— От Белой? Да я уже освободился, перепутал, то есть — не занят я… Куда ты пошёл, стой!
— Да, от неё. Стою.
— А что за секрет? Не о том самом, случайно, о чём я её давеча снова спрашивал?
