— Просвети.
— Генералом. Или выше. А потом, после крушения, нашёл в себе огромную храбрость, чтобы снова зваться военной кличкой. Ты же ненавидишь военных — это и незрячий поймёт…
— Солдат тем более.
— Да. Солдат всегда узнает того, кто привык командовать легионами. Мне частенько хочется тебе козырнуть, вытянувшись по стойке «смирно». Но я не буду, ещё чего, много чести, патлатый…
— А я того и не стою. Да и не стоил никогда… Ты всё ещё хочешь рассказать мне про себя?
— Прайм тебе всё рассказал. Ты давно всё о нас знаешь. Да, господин куратор, теперь я в курсе, что существуют личные дела… Тогда как мы понятия не имеем, кто ты и откуда — лишь догадки. Одна моя сегодня подтвердилась. Ты-то не обиделся?
— Нет. Мне кажется, что это ты до сих пор обижен тем разговором на холме за больницей. Курт, в первые дни по-другому было нельзя.
— Это я тоже теперь понял. И не обижаюсь вовсе, что ты.
Всегдашний балагур опускает голову к исписанным листам. Он не настроен разговаривать дальше. А Капитан и не настаивает.
Завтра они попробуют разобраться, что за люди здесь живут. Раз уж застряли из-за этой странной двери, можно и провести время с пользой. Очередной мирок в копилку. Много он их таких насобирал, хватит не на один альбом памяти. Но этот, именно этот, отчего-то вызывает тревожные отзвуки. Он очень похож на…
Хотя нет, не похож. Этот уже слился с природой. Он чище.
Ребятки-ребятишки… Четвертая дует на пальцы. Ей холодно, но к костру она не идёт. Она пытается понять. Дома, дороги, город, смерть. Когда?
Гуща папоротников светится тёпло-голубым. Стрекочут кузнечики — наверняка многокрылые и многоглазые. Какой-то зверь размером с кошку крадётся среди чёрных изгибов травы. Полоса света от папоротников попадает на него — это и есть кот, только с четырьмя ушами. Все они синхронно дёргаются, поворачиваясь на звук разговора. Настороженно изгибается хвост-метёлка. Удостоверившись, что существа, засевшие в старом здании, сами по себе и не представляют опасности, зверёк продолжает свой путь. Четырехухий, крапчатый, с вытянутой мордой и густым воротником-жабо, он вовсе не выглядит уродливым. Он — красивый, просто другой.
Курт закрывает дневник и укладывается. Долго возится, пытаясь поудобнее устроить свои длинные ноги, зевает и что-то бормочет, уже задремывая. Капитан полирует винтовку. Как обычно, он вызвался быть дежурным и, как обычно, никого не спросил.
— Капитан, — тихо зовёт его Четвёртая. — Мир затихает. Слушает нас. Этот город, он не мёртвый…
— Мёртвый или нет, он, мне кажется, нам не опасен.
— Он что-то ждёт. Здесь скоро что-то случится.
— Интуиция?
— Запахи. Что-то горелое.
— Ложись-ка спать.
— Не хочу.
Лучик видит во сне золотые поля своей родины. И пламя, их сжирающее. Пламя звалось человеческими именами, стреляло из дышащих паром орудий и бранилось на грубом чужестранном языке — в ту эпоху, когда чужие языки действительно были чужими и непонятными. Её оно тоже обожгло. И себя самое, как ни странно. Рука рядом лежащего нашаривает её ладонь во сне и бессознательно сжимает. Это просто тепло, не огонь, не ожог. Это — хорошо, и потому она спокойна.
— Дети, — шепчет Четвёртая. Сама практически одного с ними возраста, она глядит на спящих усталыми глазами. — Друзья. Завидую. У вас всё просто.
Капитан делает вид, что не слышал.
Он мог бы сказать, что ни у кого из тех, кто бы единожды выдернут, никогда больше не будет «просто». Старое никуда не девается, даже если его позабыть, попытаться отвергнуть, уверить себя, что не помнишь, и утверждать это перед другими. Что есть болезнь излечимая — одиночество извлечённого, а есть нет: извлечённых же ложь. И этим страдает каждый Идущий, даже если он и правда сначала не помнит, что было с ним до выдёргивания. Потому что память всегда возвращается. Позже или раньше, но ко всем без исключения, и делает неприятно, даже больно. Каждый дар берёт за себя плату.
Четвёртая наконец соскальзывает со стены и пристраивается под боком. Спать ей не хочется, поэтому она берёт на себя задачу следить за костром.
— Был бы зефир, пожарили, — делится она своими предпочтениями в рейдово-походной еде. Капитан знает, кто когда-то приучил её есть жареный над костром зефир. А она сама — нет.
— Предпочитаю картофель, печёный в золе. Вкусная штука.
