ним, вскидывает над головой винтовку и, потрясая ей, сверкает глазами.
— Приветствуйте покорителя горных вершин!
— Игорных, — хихикает Лучик. — Сколько ты там геймпадов расколотил, пять?
Мгновение спустя, когда она тоже видит, улыбка сходит с её лица. Курт опускает винтовку. Лучик берёт его под руку, и они долго и молча смотрят, слушая, как ветер гуляет в развалинах.
Это не бомба, думает Капитан, нет, совсем не бомба. Здесь никто ни с кем не сражался. Здесь жили мирно, только, наверное, слишком любили науку, а ещё полеты, космос и тяжёлое железо, которое следовало снабдить силой, побеждающей законы тяготения, и отправить в небо, потому что за каждой дверью, где живут разумные существа, цивилизация рано или поздно приходит к тому, что от земли поднимает взгляд ввысь.
Оно, должно быть, размером с три футбольных поля, такое же проржавелое, как всё железо в городе, и наполовину ушедшее в землю. Оно подмяло под себя кучу кварталов и стёрло их в труху, а что не стёрло — раскидало ударной волной. И принесло в себе невидимую смерть, которая накрыла город, как погребальный саван, вытянула из него жизнь и оставила — холодного, безгласного — зарастать травой, плющом и мхом.
— Похоже, я ошибся в суждения. Наш неучтённый мир не воевал.
Четвёртая кивает.
— Он просто умер из-за этой штуки. Но, Капитан… что это?
Если бы он только знал…
Если бы знал, возможно, попробовал бы прорубить дверь обратно домой, находясь в незавершенном ещё, длящемся процессе перехода, ещё не почуяв пыль полутемного класса, не ступив на грязный пол ногой, не увидев, как умершие дети ухмыляются.
Его минуют пули и осколки, лишь изредка царапая вскользь. Жив и жить будешь, гвардии капитан! Впрочем, он очень быстро стал майором. Моргнуть не успел, а уже — шевроны.
— Твой отец тобой бы очень гордился.
— Спасибо, господин Канцлер.
— Так и до генерала дослужишься.
— Вы меня переоцениваете. Правда.
— Скромность — хорошо, объективность — лучше. Не спорь. Я прожил больше и дальше вижу. Ты боишься смерти?
— Нет, господин Канцлер.
— А чего боишься?
— Трусости.
— Мудро.
На Эдигенских высотах его взвод успешно отбивает атаки горцев-сепаратистов. При виде Капитана берут под козырек и вытягиваются в струну. Он пишет письмо семье Вандермейер, спрашивая о здоровье и делах, но отправить не получается.
— Господин Канцлер…
— Тут такая ситуация. Я знаю, вы были дружны, ещё при жизни Эйдзи, но советую оставить «были» в прошлом. Там ему самое место, даже исходя из грамматики.
Люди в строгих костюмах шепчутся в коридорах правительственного красного дома. Вьются, шелестя, бобины звукозаписи. Поблескивает оптика биноклей. Всякое бывает, и интересы родичей не всегда идентичны, но у самой границы армия Аксельбурга проводит учения, и намёк «дорожки расходятся», который чувствуется за принятием многих их торговых решений, кое-кому очень не по нраву.
Он продолжает носить цветы в старый парк — на место, где сделал импровизированную могилу. Тела он тогда не нашёл: пустое кресло в зале Собраний, заляпанный красным платок, блистер от «забвения» — всё говорило, что, как и сидящий здесь в полном составе кабинет министров, она… Остальных он похоронил перед мемориалом в честь войны за Независимость, пристроив каждому именную табличку. Обломал все ногти и затупил три лопаты, позаимствованные из какой-то скобяной лавчонки, и раза три-четыре, кажется, заснул ненадолго, вернувшись клубком прямо на выброшенном из ям чернозёме, но едва ли понял, сон это был или бессознательное состояние, и едва ли ел что-то за всё это время и пил. Министры были достойнейшими людьми и заслуживали уважения, которое теперь могло проявиться лишь в виде неглубокой аккуратной ямы, обложенного дёрном холма и сохранённого имени, а он был слишком измотан, эмоционально и физически, чтобы думать.
Думать он стал позже, много позже того, как его подобрали и выходили.
«Жива», — написала Кора в блокноте.
Капитан погладил девочку по голове.
— Тщетны надежды. Я видел, что она заражена, что умирает… Просто кто-то тогда успел раньше меня. Кто-то похоронил её. И не дал знать, где.
