— Ну, разве что в прошлой жизни.
Рост у него был высоким, спина очень прямой, походка жёсткой, взгляд — твёрдым, но всякий раз смягчался, останавливаясь на жене и дочери.
— Мои дорогие девочки. Что бы я без них делал, как бы жил, а, главное, зачем…
Капитан спросил отца, какого цвета были волосы Президента в молодости.
— Тёмные. Каштановые, по-моему, но он рано начал седеть, лет в тридцать… А что? А-а… я понял, кто вызвал у тебя недоумение. Деликатная тема, сынок. Дело в том…
Капитан смущенно откашлялся, огляделся по сторонам и задал следующий закономерный вопрос.
— …конечно, она знает. Но это не мешает ей любить их и называть «мама» и «папа».
— Такие приятные люди. Хорошо, что мы с Аксельбургом союзники. Союзники же?
— А тебя, сын, как в гвардии учат?
— Так и учат. Мы друзья. Родственники даже… Связанные общей историей. Мы же были когда-то одной цельной страной.
— Хвала небесам. Родство — значит равноправие. Но, если ваши учителя однажды начнут делить всех родственников на старших, младших, больших и маленьких — тогда суши вёсла.
— Отчего?
— Младших любят шпынять. Поучать, ставить в угол, отбирать сладкое. Какой старший избежит соблазна, особенно если над ним самим нет никого взрослее? Особенно если принимает свой возраст, сиречь размеры, за право делать, что вздумается, а кулаки — за ум? Это плохо. Не по-человечески. Там уже не старший родственник — тиран и скотина. Надеюсь, я до такого не доживу.
Дома постепенно переходят в груды завалов. Внизу, под ними, наверняка остались и жители. Наверняка лежат до сих пор.
— Кладбище.
— Весь город — кладбище, рыжая. Общая могила. Но не надо циклиться на этих мыслях. Во всяком случае, археологи так не делают, а мы сейчас почти что…
— Кто-то же спасся, Капитан. Наверное…
Кто-то уходил отсюда в дыму и пожарах. Выли сирены, сыпался пепел, где-то плакали дети и кричали раненые. Но большинство горожан, даже не пострадавших от ударной волны, умерло сразу. Плакали, кричали и уходили те, у кого оказался иммунитет на дрянь, которую сюда принесло. Первые и вторые тоже умерли, конечно, многие, почти все, но позже — от кровопотери и голода. Вряд ли им кто-то особо помог. Рук бы на всех не хватило.
К «уходившим» у Капитана нет симпатии. Он прикрывает глаза и видит их очень ясно: беспорядочную толпу, нагруженную сумками и мешками, с детьми, цепляющимися за руки и штанины, с отчаянием в глазах и страхом на лице. Куда они идут? Он видит их, но не сочувствует. Есть у него один такой изъян — где-то потерявшийся кусок морали. Он знает и другое: они не виноваты, что выжили. И вообще нет вины в живучести и везении, в том, что развалило чужой дом, а не твой, или пуля свистнула в сантиметре от уха, или кирпич не упал на голову, или не засыпали горящие балки, или промахнулись осколки, и всё же не может не чувствовать… раздражения? неприятия? злости? Он много раз их встречал, «уходивших»: и торопящихся прочь без оглядки, и помогающих друг другу, и под шумок грабящих магазины и банки, и несущих, помимо вещей, своих домашних питомцев… Сохраняющих присутствие духа. Откровенно и явно спятивших. Людей, которым повезло, людей-счастливчиков, пусть оставшихся без крова и раненых, зато живых. Сорвавших в лотерее самый главный куш: своё стучащее сердце. Капитану это претило, главным образом оттого, что он сам в лотерее когда-то выиграл и выжил. Главным образом потому, что другие, хорошие, близкие и дорогие, очень важные — нет.
Когда шаги начинают даваться всё с большим усилием, а завалы всё круче уходят в гору, становится понятно, что там будет: воронка.
— Оно в воронке. Или его след. Я всё-таки пойду впереди, — Капитан поправляет рюкзак.
Они карабкаются, помогая друг другу, ступают по бетонным плитам, испещрённым разноцветными пятнами мха, оскальзываются, шипя сквозь зубы, но шипя беззлобно — зараженные энтузиазмом, сейчас напоминают школьников, которым обычно строгий экскурсовод внезапно позволил осмотреть крепость вблизи. Мертвецы не взывают из-под своих каменных надгробий. Интерес и спешка перестают быть кощунственными и неуместными. Много лет прошло, смерть стала историей. А он вдруг видит очень ясно…
…ротонды, дворцы, кафедральный собор с наглухо закрытыми дверями. Там те, кто пришёл на последнюю молитву и остался. Вирус сохранил тела нетронутыми, законсервировал. Предать земле их не решились, просто заперли вход, превратив собор в усыпальницу, склеп. Уж слишком они были там на своем месте, те люди.
— Ты осторожней, — на самом гребне насыпи Четвёртая придерживает его, задумавшегося, за локоть. — Полетишь отсюда — всё себе переломаешь.
— Да. Спасибо…
Он всё ещё думает о своём, когда наконец достигает гребня, но потом все посторонние мысли увядают, поблекнув. Курт, взобравшийся вслед за
