шныряющее в развалинах, поблескивает глазами на источник света и сидящих у него людей. Близко не подходит, опасается.
— Они знают, что такое огонь, — Лучик всматривается в рыщущие тени. — И приучены держаться поодаль. Те дымки, которые мы видели на горизонте… Там, очевидно, поселение. И кто-то оттуда ходит сюда, в город. Любопытные? Охотники?
— Любопытные охотники-дикари. Надеюсь, гуманоиды. Ну, хотя бы отдалённо. Учитывая, какая дрянь тут у них валяется, ожидать можно прямо противоположного. Кэп, как думаешь, местные варвары делают бусы из зубов?
— Хочешь предложить им свои?
— Свои мне самому нужны. Но я мог бы продать им брелок. Акулий клык. Обменять на, скажем, симпатичную аборигенку…
— Ты учти, что дикари зачастую не моются.
— А я не из брезгливых. Вымою сам. Хе-хе…
— Гадость. А если у неё — щупальца?
— Я сказал — симпатичную. Симпатичную, не кальмара!
— А вдруг ей не понравишься ты сам?
— Тогда пойду и поплачу в углу, — Курт наконец сгребает старый том, открывает, шурша потяжелевшими от влаги страницами, и удивленно охает. — Это же про Оазис!
— Ну да, — говорит Капитан. — На языке оригинала. Наслаждайся. То издание, которое ты читал дома, просто поздний перевод. Да, не гляди на меня такими глазами: я собираю книги задверья. У всех есть своё хобби. А ты не знал?
Костер вскидывает искры к потолку, от которого когда-то отломился пласт, обнажив кусок ночного неба. Чужие созвездия и искалеченная луна глядят на людей через пролом. Если бы не рваная трещина, отколовшая часть от светлого диска, и рассеянные вокруг обломки, луна казалась бы вполне земной и мирной. Курт пишет, иногда прерываясь, чтобы потереть уставшие глаза и размять руку, шелестит страничками своего неизменного во всех походах дневника. Его глаза не здесь. Он пробует увидеть этот мир таким, каким он был до папоротников, проросших сквозь асфальт, звериных голосов, перекликающихся в многоэтажных руинах, заплесневелых томов и булькающих недр бывшего метро, в которых плавает что-то слепое и шипастое. У всех есть своё хобби. Книга лежит рядом. Он раскрыл её, но не продвинулся дальше первой страницы. Когда хочется что-то рассказать самому, совсем не до чужих историй. Лучик спит, свернувшись под его курткой. Во сне она выглядит совсем юной, чуть ли не четырнадцатилетней, — ребёнок, невесть как забрёдший в развалины.
— Все эти дети в старой школе… Неправильно, когда дети гибнут, — хмуро говорит Капитан, ни к кому не обращаясь.
— В нашем мире они тоже умирают, друг.
—
— Не то, чтобы так, но похоже. Атомные бомбардировки, холокост. Просто бомбардировки, голод… Война и болезни. Несчастные случаи.
— Этих ребятишек убили вместе с их миром. Они не возродятся в потомках тех, кто с ними одной крови. Их космос мёртв. Остались только камни — на надгробие.
— Ты слишком мрачен.
— Нет. Я видел такое же. Но там были живые. Они строили из надгробий хижины и выкладывали очаги…
— А ты им помогал?
— Я старался. Но они сами очень хотели.
— И здесь есть те, кто хочет. Обязательно должны быть. В лесах, в пещерах, одетые в шкуры, готовые снова пройти великий цикл цивилизации, пусть и пока всего лишь дерущиеся за самку и кроящие друг другу черепа дубинами… Люди живучи, Кэп. Ты ведь это знаешь.
— Как и ты. Уже построил дом из обломков своей вселенной, Курт?
Тот смотрит на спящую Лучик.
— Пять лет назад ты готов был свернуть мне шею за подобные разговоры, а теперь, поди ж ты, начинаешь их сам… Когда это табу исчезло?
— Сделай мне скидку на старость. Ну, так что?
— Почти. Но не совсем. А ты?
На гребне лицевой стены ресторана, развалившейся и оставившей после себя только кирпичный треугольный горб, курит Четвёртая. Темнота улицы дышит на неё снаружи. Вечно любит забраться куда повыше, думает про неё Капитан, а потом думает, что с высоты падать больно, и ещё — что им обоим не привыкать. Сигаретный глаз вспыхивает, как звериный. Четвертая смотрит на север — туда, где сохранились высотки, в ночи невидимые, и хмурится. Что-то вспоминает.
— А я не могу.
— Почему?
— Моя вселенная цела. Смысл?
— Врёшь. Могу сказать, кем ты был, Капитан.
