Я понимаю, что выронил записку, когда её острый угол впивается мне в щёку. Предпринимаю запоздалую попытку спрятать, но это сразу пресекается ехидным смешком пастуха:
— Что там у тебя такое, а?
— Моё! — тянусь, но поздно: бумага уже в грубых лапищах И'ната.
— Никак, любовное послание. Молокосос ещё, недомерок, а с девкой своей любови крутишь… не обрюхать раньше времени, а то знаем таких. О. Ого!
И'нат замирает. Я тоже. Я забыл, что и он чтец. Но сейчас я этому не рад. Я огорчён. Пастух — последний человек в деревне, к кому бы я пошёл за помощью, и уж точно никогда бы он мне не помог, даже по собственному почину.
— Да, паря…
— Что?
Пастух думает. Прямо чувствую, как, потрескивая, снуют мысли в его нечёсаной голове.
— Что-что, ничто. Послание-то твоё… не от девки, так?
— Так, — что уж теперь, надо говорить, как есть. — И я не знаю, от кого. Искал чтеца.
— Искал — вот, нашел. Да меня тебе, получается, сам Разрубивший послал, паря. Чудеса!
И снова ухает, противно. Но быстро прекращает. Наверное, меряет меня сейчас взглядом, решая, сказать или не сказать. Взгляд иных людей ощутим, как жар или холод.
— Хочешь, чтобы я прочитал?
— Да.
— А я бы на твоём месте подумал. Хорошенько так…
В записке — что-то дурное. Я подозревал.
— Очень прошу. Пожалуйста.
Ой, как же жалко звучит… Потом, чуть попозже, мне без сомнения станет противно и стыдно, а сейчас я могу просто ждать. Страх зарождается в груди, как комок лихорадки.
— Ишь, вежливый какой… «пожалуйста»… На здоровье, что. Не болей!
Кнутовищем он выцарапывает на земле буквы послания. Скрип, шварк, грр. Прямо у меня над ухом. Земля стонет и путается в моих волосах. Я не могу пошевелиться.
— Не знаю, зачем я это делаю, парень. Не знаю, для чего. Но я ничего не видел, не слышал и не читал, понятно? И тебя я не видел. И ты меня тоже не видел. Так?
Не удержался и съязвил. Но я молчу. Вскинусь в ответ — сотрёт все буквы, с него станется.
— Только вот. Кто бы это тебе ни оставил — никакой он не тот, кем подписался. Ясно? Тёмное дело. Злое…
Бурчит в бороду. Почему-то мне кажется, что он озадачен. Прочел не просто нехорошее, странное. Клочок бумаги суётся мне в кулак.
— Сохрани. Можешь переспросить, конечно, у кого другого, но я тебя не обманул. Эх, паря…
Ноги болят, читать мне уже не хочется, а хочется обратно в утро, где я бы ни за что не полез ни на какую яблоню. Бегал бы босиком — полезно для здоровья.
Уже уходя, И'нат останавливается.
— И выкинь, наконец, свои ботинки. От них воняет, как от нужника.
— А то не знаю.
Но это я шепчу тихо, в пыль, а потом поворачиваюсь, потирая ушибленный бок. Бороздка взрытой земли мягко касается носа. Тяну руку, чтобы почувствовать буквы. И читаю — тем единственным способом, которым умею. Лада научила. Спасибо ей…
«Очищение — смерть для той, что тебе дорога. Сегодня, в шесть вечера. Старый дуб на краю пастбища. Я помогу».
И подпись: «Друг».
Он остался жив, даже когда все его люди умерли.
Он простёр длинные руки плюща-мухоеда, которые оплели стены, стёк холодными водами на станции и рельсы подземной дороги, прорастил сквозь асфальт мхи и папоротники, берёзы, шиповник, чайную розу и дрок, пропустил корни сквозь потрескавшийся фундамент и верхушки — сквозь крыши, сложившиеся, как прогнивший картон. Он затянул в почавкивающую мглу гаражи и автомобили, поселив вокруг жаб и кувшинки, ряску и рогоз. Он поменял горящие по вечерам витрины на рой зеленоватых светлячков, звонки трамваев — на птичий клёкот. Он приманил диких котов, которым предоставил во
