среди трав и цветов бывшей автомобильной парковки, эти остовы, коробочки, колёса и торчащие тут и там устремленные в небо обглоданные непогодой дворники выглядели работами скульптора-сюрреалиста. Человек с недоумением поморгал, рассматривая Капитана и его спутников.
— Ну?
— Отстаньте, — плаксиво сказал человек. — Армейцы. И никто вас с ярмарки не гнал, сами развернулись и уехали, а хотите поговорить со старейшиной, так это вам через брод и налево, только я скажу ему, конечно, что вы ходили в город, а это наш город, вы же знаете, нечего вам тут ходить, а то и со следующей ярмарки уедете, вот посмотрим…
— Что? — Капитан прищурился.
— Я здесь собираю лютики! — заорал человек. — Лютики и кермек! На брагу!
— Рад за тебя.
— Старейшина любит брагу!
— И за него рад. Но вот что скажи: что здесь случилось? Как называется город? Из-за чего он разрушился? Как вы сами себя называете? Армейцы, это кто: соседи, враги?
Человек смотрел на него, как на психа.
— Издеваетесь, — обиженно заскулил он.
Курт порылся в карманах и протянул человеку конфету.
— Барбариска, — объяснил в ответ на недоверчивый взгляд. — Вкусная.
Тот потряс барбариску за хвостик. Развернул фантик, понюхал, лизнул.
— Если у вас такое растёт, что ж на ярмарку не возите, одно железо и тряпки…
— А с таким бы приняли? Не стали бы делать так, чтобы «сами развернулись и уехали?» — полюбопытствовала Четвёртая.
— Сами на то и сами, что воля ваша, и никто там больше ни при чём… Нет, не стали бы. Сладко. Друг-армеец, дай ещё.
— Сначала ответы, — Капитан присел перед серым балахоном на корточки и выразительно покачал дулом винтовки у острого крючковатого носа. Человек уважительно дотронулся пальцем до жерла.
— Хороший стрел.
Капитан улыбнулся. Человек увидел, как смещаются шрамы, и сразу притих.
У него было вытянутое лицо с клочковатой бородкой, потемневшее от палящего солнца, грубое и обветренное, но без рытвин, оспин и язв. У него были две ноги и две руки, своеобразная наивная манера разговора и привычка замирать, делая паузы, будто бы обдумывая, но он не боялся. Первоначальный возглас был вызван только неожиданностью, и теперь, оправившись, человек общался вполне дружелюбно и спокойно. Чужаки отчего-то вписались в картину его мира и даже сходу приобрели наименование, словно он неоднократно встречал подобных им людей. Худые ноги, загорелые до черноты несмотря на длину балахона, были обуты в обмотки и грубые башмаки. Пальцев на каждой руке было пять. На ногах, наверное, тоже. На поясе висела сума из холста, в которой топорщились перевязанные бечевкой пучки трав и цветов. Глухой воротник балахона промок от пота.
— Жарко тебе, должно быть, ходить в этой хламиде, — сочувственно сказала Лучик.
— В чём-чём?
— Ну, в одежде.
— Я же прислужник, мне велено.
— Прислужник у кого?
— У старейшины.
— Он правда старый?
— Кучу-кучу зим прожил.
Лучик человеку понравилась, с ней он заговорил охотно. Она нравилась всем — обычный вполне парадокс. Незаменимый.
— А как его зовут?
— Да что ж, зачем имя! Он же старейшина.
— И как — так его и зовете?
— Ага. У вас — нет?
— У нас у всех есть имена.
— На то и армейцы. Другое племя. Я и не знал, что женщины тоже ходят со стрелом. Но я недавно прислужник, учусь. Старейшина пока разрешает только собирать цветы на брагу.
— Ученье — свет, — одобрил Курт. — Ты молодец.
Четвёртая тоже присела на корточки, потом оперлась на одно колено и принялась рисовать в пыли. Прислужник с интересом уставился на её деловито чертящий палец.
