убийство себе подобных.
Пастух, замерший на вершине холма, смотрит на грузовики, прищурившись из-под рваного картуза. Он уже собрал всех коров и отогнал на пастбище, смутно понимая, что возвращать их, возможно, будет некому. И некуда. Деревня, крошечный мирок, в котором сто с небольшим человек — всё его население, грозит стать продолжением кладбища. Всё пойдет не так, как решили власть имеющие. Всё уже идет не так. Сейчас здесь слишком много людей с оружием. Но, что намного хуже, сейчас здесь слишком много разных богов и правд. Они-то точно будут сражаться насмерть.
Худенькое лицо кривится. Лада съёживается на своей лавке и подбирает колени к подбородку — будто гаснет свеча. Пророчица вскидывается:
— Этот-то армейский выкормыш?! От такой грязи и даром любовь не нужна!
— А если я сейчас разобью вам череп — яд вытечет или как?
Капитан ловит Четвёртую за локоть, удерживая руку с винтовкой в замахе:
— Не надо.
Толпа снаружи жадно бурлит, кода пророчица отшатывается к одному из приотворённых окошек.
— Моё слово, — выцеживает она сквозь зубы. — И вас разорвут на куски.
— Нет. Мы просто забудем наш уговор и всех здесь перестреляем, — холодно отвечает Четвёртая. — Во всяком случае, я забуду. Я могу и одна. Я очень хорошо могу одна. Вам показать?
Пастушья собака выбегает на середину дороги. Она подметает землю хвостом и улыбчиво скалится, на свой лад приветствуя едущих навстречу иноземцев. Первый грузовик даёт долгий гудок. Он ещё далеко, чтобы напугать собаку, поэтому та не уходит, только прядает ушами. Зато начинает лаять.
— Я верю, — говорит пророчица. Она заметно делает над собой усилие.
— Разумеется. Верить, кажется, ваше основное занятие.
— Так и есть. Но никакие огнестрелы не изменят моего отношения к одному из чёрно-зелёных. Как и нашего решения.
— Мама, — глухо произносит Лада.
— А ты? — смотрит на неё пророчица. — Ты тоже его любишь?
— Не вовремя вы выясняете семейные отношения, — хмыкает Курт. Капитан чувствительно толкает его в бок.
— Хорошо, — пророчица тяжело садится. — Оставим это. И продолжим.
Сегодня в деревне все одеты торжественно — ленты, красивые платья, яркие рубахи, передники и платки, отполированные до блеска сапоги и ботинки, праздничные туфельки. В волосах женщин блестят слюдяные бусины и благоухают венчики вплетённых цветов. Мужчины аккуратно подстрижены. Многие вообще не ложились спать и всю ночь молились — ожидание последнего пришествия взбудоражило, но, как оказалось, ещё и лишило чутья: у них почти перед глазами произошло убийство. И плевать, что они ничего не видели. Видела одна из них — в деревне этого достаточно. В утренней прохладе люди зябнут и переговариваются. Дети, из любопытства прибежавшие вслед за родителями, начинают скучать. Они собираются отдельной кучкой, чтобы поиграть во что-нибудь и согреться. Сапожник звенит бутыльком, припасённым в кармане шаровар. С разных сторон к нему тянутся мужские руки. Кто-то, не успевший закончить свой завтрак, жуёт хлеб с маслом. Кто-то закуривает.
— И чего мы здесь стоим, — говорит мельник. — Ерунда какая-то.
— Чёртовы армейцы, — не соглашаются из толпы. — Вздёрнуть на суку, и всё.
— Хочу пить, — канючат сразу три детских голоса.
— Жалко Петра-дурака. Ну что, помянем?
Пророчица прячет ладони в широких рукавах и устало горбится. Солнце поднимается, света становится больше — теперь ясней видны все её морщины и дряхлость.
— Я знаю, зачем та молодая женщина вызвалась пойти в подвал. Только гадаю, что ей нужно сделать, чтобы Костыль не помешал. У неё есть нож?
— У неё есть руки, — обидой за подругу возражает Курт. — Этого хватит любому из нас.
— Вот как… Вы всё-таки намерены применить их, чтобы не дать Очищению свершиться?
— Именно, — говорит Капитан.
Пророчица склоняет голову, то ли отдавая уважительную дань, то ли признавая упрямую глупость тех, кто сидит перед ней. Лада кажется блеклой
