жили здесь двести зим назад. А без высших сил плохо. Без них мир — пугающая тьма. Нужна основа, опора. Иначе, как неподвязанные саженцы, нас просто сломает ветром.
— Ты и это знаешь, девочка, — говорит Капитан Ладе.
— Конечно, знает. Умна не по годам, — вместо неё, все так же молчащей, отвечает пророчица. — Она знает, как важен закон и его сохранение. Правда, дочь моя?
— Вы все здесь сумасшедшие, — Капитан сплёвывает на пол.
— Ваши далекие предки наверняка тоже были такими же. И ваши потомки будут, возможно. Ваш мир ещё не рухнул?
— Нет.
— Значит, всё впереди. Они все рушатся.
— Это тоже сказала вам ваша спорынья?
— До этого легко можно додуматься самому, — смеётся пророчица и вновь становится спокойной. — Поговорили, и будет. Время уже закончилось, а наш разговор, очевидно, бессмысленный. Всё всегда рушится. Иди, Лада, запусти женщин через чёрный ход. Они помогут тебе собраться.
— Чтобы вырасти? — тонким, без эмоций голосом спрашивает Лада у матери. — Всё рушится, чтобы вырасти снова?
Но отвечает ей Курт.
— Снова. Только немного другим.
Девочка смотрит на молодого мужчину своими неправдоподобно яркими голубыми глазами.
— Ты точно уверен? — от волнения, а, может, внутренней боли она говорит с ним, как с ровесником.
— Да, — говорит ей Курт. — Со мной такое тоже когда-то случилось.
Капитан делает пару шагов, чтобы загородить собой выход из залы.
— Курт, хватит. Разговоры уже не помогут.
Пророчица замечает перемещение и понимает его смысл, но подбирается от слов, не от движений. Она следит за Куртом с каким-то нехорошим любопытством. Кожа на сухом её лице плотно обтягивает костлявые скулы.
— И с ним, — указывает Курт на друга. — И с ней, наверное, только она ничего о том не помнит…
Четвёртая хмурится.
— Достаточно, — неодобрительно говорит Капитан.
— Да я же наоборот! — возмущается Курт. — Я хочу, чтобы она…
Он наклоняется и сжимает Ладу за плечи. Она глядит на него очень доверчиво.
— Да, слушай… Они рушатся и воскресают. Не как разбитая ваза… кувшин, кружка или там горшок, которые склеили из осколков, но как трава, которая проросла на пожарище. Новая жизнь. Целое. Другое. Но, знаешь, — он плотно сжимает губы, прежде чем продолжить, и они белеют, становясь бескровными, как у больного. — Откуда можно быть уверенным, что вырастет что-то лучшее, чем есть у тебя сейчас?
Лада вздрагивает. Пророчица вскидывает голову — капюшон спадает и становится видно, что волосы у неё длинные, серо-стальные, с сохранившими кое-где чёрный цвет прядями — и кричит, громко, протяжно, тяня один-единственный звук «А», обращаясь к людям во дворе, словно подавая сигнал опасности. Вседозволенности. Входная дверь трещит от ринувшейся через неё толпы — злой и заждавшейся. Лязгает железо.
— Думаю, я должна сказать вам последнее, — холодно, с долей мстительной издёвки произносит пророчица. — Там, снаружи, на краю деревни, сейчас одна из вас. И армейцы. Их много. Хотят денег, которые я им пообещала, и конфедератов, пойманных в прицел, а, пока ждут, не прочь и поразвлечься. Племя чёрное и порочное — знаете, что они делают с красивыми женщинами?
Она по-прежнему смотрит на Курта, но теперь обращается к Четвёртой:
— Так что там было про любовь?
У пророчицы тон победителя. Курт отпускает плечи девочки.
— Незадача, — бесцветно говорит он.
В сенях уже топчется разъяренная масса. Часть толпы, не вся. Но Курт не беспокоится тем, как сквозь неё протолкаться — он размахивается прикладом, чтобы выбить перекрёстную раму, и выпрыгивает из окна. Снаружи его приветствуют с предвкушением бойни: «Чёрно-зелёный!». Кричат ещё громче, когда следом за ним появляются ещё двое. Кричат от того же предвкушения, которое, впрочем, быстро сменяется на иное.
Лада тоже хочет уйти.
— Куда ты? — спрашивает её мать.
— Переодеваться.
Пророчица благосклонно кивает.
— Умна не по годам. Умнее, чем они.
