Ярмарка длится несколько дней. С лентами на деревьях, с праздничным гиканьем, с прыжками через разведённые на полянах костры, полуночным гаданием и угощениями, с новыми знакомствами, новыми приобретениями, похудевшими карманами и кошелями, зато полной головой впечатлений, она уносится прочь, как резвый всадник — и так до следующей даты, которая может быть и через месяц, и спустя зиму. Лотки убираются, шатры снимаются, колёса скрипят, направляясь на запад. Остаются истоптанная земля, замусолённые бычки самокруток, обглоданные куриные кости, скорлупки варёных яиц, огрызки и плевки. Смятая трава на месте кулачных боёв, обрывки соломы и перья. Я никогда не знал, что такое — в смертной битве защищать кого-то, не понарошку сражаясь, не терпя и вставая, а кидаясь вперёд, чтобы резать и колоть. Но этому я тоже готов научиться.
Четвёртая смотрит на спящую девочку, которую Капитан по просьбе пророчицы перенёс в зал и уложил на деревянную лавку. Как бережно он её держал. Были ли у их командира когда-то собственные дети? Почему она никогда его об этом не спрашивала?
— А с ней что?
— Вы знаете.
— И мы против. Это никуда не годится.
Пророчица вздыхает.
— Мне казалось, прежние, мы всё с вами обсудили.
— Вот неожиданность, да?
Старая женщина хмуро молчит в ответ на её сарказм.
— Обсудить-то обсудили, — Капитан тяжело садится рядом с Ладой. — Однако согласились не со всем. Да, мы не собираемся причинять вред вашим людям. Но на участь, которую вы уготовили этому ребенку, невозможно просто так закрыть глаза. Берете власть над её жизнью и смертью? Решаете за другого человека вещи, настолько важные? Не знаю я таких законов. И не принимаю.
— Наверное, об этом вам лучше спросить не меня, — говорит пророчица.
— А кого? Её саму?
— Да. Спросите её. Спросите, что этот ребёнок думает о своей участи.
Лада шевелится, просыпаясь. И отчего-то совсем не удивляется, увидев рядом с собой чужаков.
На самом дальнем краю дороги, уходящем туда, где дымка леса, луга и болота, блестит под ранним солнцем выползающая из сырого сумрака вереница грузовиков, обтянутых тёмным брезентом. На таком расстоянии они выглядят совсем крошечными — все поместятся между двумя поднесёнными пальцами и будут понарошку ими растёрты. Лучи цепляются за диски колес и припылённые ветровые стёкла. Грузовиков на треть меньше, чем было, когда они вышли в поход, а пять человек умерло от дизентерии. Ещё двоих, неосторожно отлучившихся от ночного лагеря, задрали волки. Зато остальные, усталые, но суровые, крепко сжимают промасленными перчатками многоствольные ружья, щетинящиеся крюками, курками и штыками, выточенными из зазубренного металла. Зато остальные едут, чтобы сказать дикарям, живущим у подножия руин бывшей столицы, пару-тройку ласковых.
И заодно сделать то, что делали всегда. На этот раз конфедераты привезли с собой бур. Они хотят проложить ход в многотонном завале, скрывшем под огромными глыбами двери в подземное хранилище Центрального художественного музея. А ещё они привезли деревянные ящики-гробы. Чтобы забрать останки своих товарищей и увезти их домой, в родные земли.
Желтозубая улыбка пророчицы — словно серп луны. Появляется и висит в пронзённом теплом полумраке. Пророчица улыбается в первый раз за всё время разговора. Это выглядит неприятно и склизко.
— Лада, дочь моя.
— Да, мама.
— Эти люди хотят у тебя кое-что спросить.
— Пусть спрашивают. Но сначала ты мне скажи — Серый в безопасности?
— Да.
— Хорошо.
Она выпрямляется, садясь. В простой рубашке из белёного полотна, с волосами, не собранными в косу, и тонкими загорелыми босыми ногами она выглядит ребёнком, она ребенок и есть, и не вяжется с её обликом этот серьёзный тон, и голос, тихий и спокойный, и то, как твёрдо и уверенно она
