— Кошка, — поясняет Костыль, не глядя. — У них кошка живёт.
Он останавливается у крыльца.
— Тихо здесь, — подходит Лучик.
— Тут всегда тихо, окраина. Давайте зайдём через чёрный ход, потому что на кухне…
— Я не боюсь мёртвых, — Лучик поднимается по криво сбитым ступеням и протягивает руку к ржавой дверной ручке. — Видела их много и не всегда в свежем состоянии… Извините за подробности, конечно.
— Сколько вам зим? — внезапно спрашивает Костыль. Он всё ещё не двигается с места.
Она оборачивается.
— Двадцать две.
— Я почему-то думал, что меньше. Но всё равно вы слишком молоды для того, что только что сказали. Про мёртвых.
— Жизнь у каждого своя, — мирно говорит Лучик. — И то, что мы в ней видим. А ещё у нас говорят «лет», а не «зим». Почему вы считаете года по зимам?
— Зимой начинается год. Зимой он и заканчивается…
— Вот как. У нас ведь тоже, но между тем год — это лето. Привет от предков, которые когда-то отсчитывали начало нового годового цикла по- другому…
Половицы скрипят под ногами, когда двое обходят тело, накрытое дерюгой. Костыль на него не смотрит. Лучик — мимолётно. Они спускаются по ступеням («Погреб. Нам сюда»), Лучик впереди, и внизу, где темно и сыро, она отодвигает засов, чтобы открыть ещё одну дверь — тяжелую, обитую железными листами.
— Тут были пустые мешки, давайте уложим паренька поудобнее… Вот так.
Они устраивают Серого на груде холста. Лучик откидывает ногой валяющиеся на полу картофельные клубни и вздыхает, глядя в светлый прямоугольник маленького оконца.
— Кошка, — невпопад говорит она.
Костыль поправляет ремень её винтовки у себя на плече и делает шаг к выходу. Потом поворачивается.
— Теперь я должен оставить вас, — произносит он почти виновато.
— Знаю, — тепло отвечает Лучик. — Вы должны меня оставить. Оставить нас. И отдохнуть.
— Разве отдохнешь, когда тут… — Костыль не договаривает, устало опирается на стену погреба. — Вы уж позаботьтесь о нём…
— Обязательно. А вы? О вас позаботится кто-нибудь?
— Я сам, — коротко говорит он и собирается уходить.
— Подождите.
В полутьме, которая грозит стать темнотой, кода дверь погреба закроется, Костыль смотрит на светловолосую девушку, ожидая, что она скажет ему напоследок.
— Худенькая и маленькая, говорите. Не опасна. Мне даже обидно, — Лучик склоняет голову набок, наблюдая, как недоумённо вздёргивает брови пасечник. — Многие беды проистекают из того, что люди судят по первому впечатлению.
— Не очень вас понимаю…
— Всё просто. Знали бы вы, как мне надоело всех разубеждать в собственной слабости. Особенно мужчин.
Ей жаль высокого человека в смешной шляпе. Из-за его верований, которые и не религия совсем, но так жестоко, безысходно отрицают смысл существования его родного мира, из-за его судьбы, вынудившей покинуть один дом и не принёсшей счастья в другой, из-за неудобства и боли, которые она сейчас ему причинит. Но её научили делать это аккуратно, даже бережно, без желания покалечить и тем более убить. Хотя знал бы кто, как всякий раз сердце обливается кровью, особенно когда нужно остановить того, кто симпатичен, с кем только что так мирно беседовали… Порывисто бросаясь вперёд, Лучик остро касается чужой шеи ребром вывернутой ладони. Усиль нажим, ударь чуть повыше — и смерть. Но она не убийца. Тело бессильно скользит по стене — она успевает подхватить его под мышки и опустить на мешки рядом со спящим Серым.
— Простите меня, — шепчет она потерявшему сознание человеку, на лице которого застыло всё то же недоумение. — Вы мне очень понравились, вы тоже хороший…
— Да и мне он приятен, сумасброд пчёльный. Жив?
Худенькая и маленькая девушка закидывает за плечо свою винтовку и оборачивается на голос наверху лестницы.
— Кошка, — иронично повторяет она. — Да, жив. Так это вы И'нат? Из вас самый никудышный сторож, которого я когда-либо встречала.
— Знаю, — он спускается. — Возраст, наверное, дряхлость… Да ещё и чувствительным стал. Сострадающим. Точно скоро помру. Закрывайте дверь, а я понесу мальчика. Токмо скажите, куда.
— Полезно подслушивать под окнами, так? А ещё и в смородине…
