крупный чин (из немецкого интендантства) и предложил регулярно снабжать их товарами, пообещав полную безнаказанность и безопасность. Et voila![664][665]
У Рецкого мы нашли иную картину. Во время некоторых визитов он делал нам отчаянные знаки глазами, явно желая сказать, что спрашивать нужно только законные товары. Сначала мы не понимали, почему, а потом заметили, что это всегда совпадало с присутствием некоего невзрачного типа, который толокся в магазине, и нельзя было понять, кто он — приказчик или покупатель. Оказалось, что это — gerant,[666] назначенный немцами сейчас же после оккупации; задачей его было контролировать деятельность еврейского коммерсанта.
Рецкий разъяснил нам, что кадры таких gerant брались из дориотистской организации PPF,[667] а этот, в частности, был злостным банкротом, приговоренным к тюрьме и «реабилитированным» немцами и дориотистами. Он находился у Рецкого на откупе, и этим Рецкий обеспечивал себе временную свободу действий, но отлично понимал, что в один прекрасный день gerant окажется хозяином в магазине, а настоящий хозяин будет доволен, если его просто выгонят и ограбят. Поэтому Рецкий с семьей принимал все меры к эвакуации того, что было можно спасти из магазина, на свою квартиру, а из квартиры — на тайную базу, но так, чтобы не вызвать внимания соседей.
Хорошие и надежные клиенты допускались на квартиру Рецкого, а магазин существовал как видимость. Цены у Рецкого были сверхчернорыночные, и он, не стесняясь, говорил: «Помилуйте, даже по этой цене я еще не знаю, делаю ли я выгодную операцию. Сами видите, как растут цены и редеют товары. Деньги? Что деньги? Тьфу! Может быть, очень скоро мне придется жалеть, что я все это распродал. Мне ведь с семьей тоже чем-нибудь надо будет питаться». И что же? Клиенты, в данном случае — мы, платили эти сверхцены, и в конечном счете это оказывалось выгоднее, чем ждать неделю и снова приходить за тем же. Одно было плохо: наши ресурсы, вместе сложенные, были недостаточны для образования запасов.
Приблизительно ту же картину мы нашли в других еврейских магазинах — с той только разницей, что далеко не все обнаруживали такую логичную мысль и такую энергию в проведении ее в жизнь, как Рецкий. У очень многих евреев в эту эпоху мы видели чисто библейское пассивное отношение к наступившим бедствиям. Как Иов, они пассивно ждали помощи от всевышнего, не ударяя палец о палец и рассуждая о том, что такое жизнь и что такое несчастье, покорно ожидая вестников воли божьей. А эти вестники, в форме гестапистов, уже орудовали вовсю. Где-то недалеко от нас была их база, и я часто видел эти группы по три со списками, громко рассуждавшие, куда раньше идти: «Роза Кантор? Идемте за Розой Кантор. Другие не уйдут». Это было еще до декретов о регистрации, звездах и т. д. Немцы вылавливали евреев-беженцев из Германии и евреев, провинившихся перед Reich, при полном и благосклонном содействии Префектуры. Очередь других должна была придти вскоре.
Часто приходилось видеть группы французской молодежи, расхаживавшей по улицам (я наблюдал это на Bd. Montparnasse) и заглядывавшей в лица прохожих в поисках стигматов семитического происхождения. Обнаруженная жертва становилась центром кошачьего концерта и объектом всяких издевательств и оскорблений. Я спрашивал себя, откуда брались эти люди. Газеты дали ответ: PPF (дориотисты), PSF[668] (Croix de feu), Camelots du Roi,[669] Jeunesses patriots,[670] Francistes[671] («Bucard au pouvoir»[672]). В метро они же нагло толкали публику, задевали самым циничным образом женщин и угрожали сопротивлявшимся немецкой комендатурой. И это было еще только начало.
В противовес всей этой мрази надо отметить инициативу академических кругов во главе с ректором Roussy и деканами факультетов. Чтобы показать, что не все вопросы в мире разрешаются грубой силой и что Франция внесла значительный вклад в общечеловеческую культуру, были организованы в Сорбонне лекции светил французской науки, которые в своей совокупности должны были охватить весь цикл человеческих знаний. Конечно, за час трудно дать полное представление о сложном и обширном сюжете, и для квалифицированных слушателей лекции не давали ничего нового, но не в новом тут — сила, и на лекции можно было встретить весь цвет парижской интеллигенции, кроме тех, которые шли за Гитлером и Петэном. Это предприятие имело очень плохую прессу в Vichy и у немцев, и оно не было закончено. Мы с тобой не пропустили ни одной лекции.[673]
По возвращении из exode мы оба возобновили научную работу. Я повидался с Regnier, который выслушал мой рассказ о наших странствиях и сказал: «Вы — несомненный dur a cuire,[674] но, кроме того, вам очень повезло. Вы даже, вероятно, не представляете себе всех опасностей, которым подвергались». После этого мы говорили с ним о совместной работе по исследованию проницаемости оболочек. Он дал мне свои числовые данные, и по ним я изготовил две notes для «Comptes Rendus». Встал вопрос, кто будет представлять их. Regnier очень хотел, чтобы представлял Lapicque. Характер его хорошо известен и много раз описан, и я шел к нему вместе с Regnier с большими сомнениями. Против ожидания Lapicque встретил нас любезно, но с некоторой иронией, и пожелал ознакомиться с моей рукописью. На втором свидании он сказал, что готов способствовать ее напечатанию, но не в «C[omptes] R[endus] de l’Academie des Sciences», а в «C[omptes] R[endus] de la Societe Biologique».[675]При этом оказалось, что мне придется пожертвовать значительной частью формул, а в таком виде печатание для меня утрачивало всякий интерес. Так мы и не пришли ни к какому соглашению с Lapicque.
Я взял мои notes обратно и через посредство Louis de Broglie напечатал их в «C. R. de l’Academie des Sciences». [676] Оттиски, естественно, я послал Lapicque и столь же естественно не получил никакого ответа. Я живо помню мое свидание с Louis de Broglie, которое имело место 22 июля во время понедельничного заседания академии. Я шел к нему, предупрежденный в его пользу всем, что мне о нем было известно: молодость, талант, простота в обращении, отсутствие предрассудков (по словам Михаила Петровича Кивелиовича). На картине было одно пятно: принятое им назначение в петэновский Национальный совет.[677] Но в тот момент было совершенно не ясно, какую
