своей обязанностью запротестовать. Тогда его изъяли из хвоста, провели внутрь комиссариата и там основательно избили.
У Левина были связи в Префектуре, во-первых, как у журналиста и, во-вторых, как у ходатая по делам (этим он промышлял как будто больше, чем журнализмом). Левин отправился в Префектуру, переговорил, получил обещание разобрать дело и подал жалобу. Через некоторое время его вызвали и сказали: «Мы опросили персонал комиссариата; никто вас не бил, и это вы оскорбили служащих. Свидетели у вас есть?» Свидетелей у него не было и не могло быть. Тогда ему посоветовали сидеть тихо и взять жалобу обратно. Он отказался это сделать.
Жена Левина утверждала, что в список арестовываемых с большой долей вероятности он попал в наказание за эту историю. Очень может быть, но у меня есть и другая версия. Русские черносотенцы, превратившиеся с оккупацией в немецких патриотов, весьма активно участвовали в подготовке полицейских операций и составлении списков. Левину не прощали его монархизм, а после оккупации — его оборонческую позицию. С другой стороны, еврейские круги не терпели Левина за русский национализм, считая это изменой еврейскому делу. Все это — не мои измышления и не мои предположения, а выводы из опыта. По просьбе его жены я обращался ко всевозможным лицам, чтобы похлопотать об освобождении Левина.
Русские реагировали чрезвычайно скверно: граф Коковцов (тот самый) заявил, что никогда никакого Левина не знал. А между тем в его бумагах я впоследствии нашел письма Коковцова, где он именовал Левина своим другом. Лидер монархической молодежи, мой отдаленный кузен (увы!), лжекнязь Горчаков[702] ответил, что пусть Левин будет счастлив, что он — в Tourelles, потому что может отправиться и гораздо дальше. Как раз в это время лжекнязь Горчаков формировал среди русских союз гитлеровской молодежи.[703]
Среди евреев я тоже не встретил большого сочувствия, но они, по крайней мере, после долгих разговоров, высказав мне все, что только можно, не в пользу Левина, согласились ежемесячно выдавать его жене небольшое пособие. Среди французских друзей Левина (я с ними дела не имел) не оказалось охотников хлопотать за него. Но администрация лагеря была по отношению к Левину снисходительна, и от времени до времени его выпускали для «устройства дел».[704]
После попыток праздновать день 11 ноября усилились немецкие репрессии. Если не ошибаюсь, именно в этот момент ректора Roussy уволили в отставку, а против студенчества и профессуры начали применяться меры карательные и предупредительные.
На секретном совещании с Pacaud и Bruns было решено очистить помещение лаборатории и квартиру Prenant от всего, что может вызвать сомнение. У него и на дому, и в лаборатории накопилась гора партийного мусора — газет, журналов, брошюр, книг, прокламаций, писем. Из всего этого, предварительно просмотренного экспертом, то есть мной, делались тюки, которые уносились в подвалы Сорбонны; наиболее опасные вещи истреблялись. Та же операция была проделана и на квартире Пренана, и здесь пришлось спорить с M-me Prenant, которой, очевидно, во что бы то ни стало хотелось снабдить немцев ценнейшими и секретными материалами о французской коммунистической партии. Это препятствие было преодолено путем моего чрезвычайно резкого объяснения с ней.
Операции эти длились довольно долго, и в то же время возникла серьезная опасность для кафедры сравнительной анатомии. Некий Heim de Balzac, maitre de conferences[705] в Лилле, побывал в Vichy, где у него были связи, получил обещания и некоторые смутные полномочия, побывал у Rabaud и M-lle Verrier, которые обещали ему полную поддержку, и в один прекрасный день появился с хозяйским видом в лаборатории. Он взглянул с презрением на работающих и сказал: «Что это за публика тут толчется? Ну, мы в этом разберемся». Только, как всегда бывает с прохвостами, он пожелал bruler les etapes,[706] не считаясь с легальностью, а во Франции, даже при Vichy, с легальностью все-таки приходилось считаться.
Лаборатория зависела не от министерства непосредственно, а от факультета. И после пленения Prenant факультет распорядился ею совершенно законным путем: наблюдение за лабораторией было возложено на Teissier, а руководил ею непосредственно chef des travaux[707] Raoul May. Курс Prenant должен был читаться, по поручению факультета, его коллегами. В этой совершенно легальной структуре Heim de Balzac было совершенно нечего делать. Декан дал ему понять, что разговоры в министерстве не дают, собственно говоря, никаких прав.
Heim de Balzac сунулся в министерство, и там, на основе существующих и никем не отмененных законов и регламентов, ему отказали в письменных полномочиях, посоветовав просить факультет о прочтении необязательного курса (cours libre). Это факультет разрешил. Heim de Balzac, по совету Rabaud, потребовал было, чтобы его курс стал обязательным для студентов-зоологов, но в этом ему отказали. Таким образом в лаборатории он оказался на положении не хозяина и контролера, а просто научного работника, допущенного к работе на равных основаниях с другими. Это не помешало ему в течение некоторого времени делать вид, что он распоряжается, из-за чего некоторые работники лаборатории относились к нему с опаской. Наконец, и он потерял уверенность в успехе и освободил лабораторию от своего присутствия.
В этих обстоятельствах нужно отдать должное декану Maurain и некоторым коллегам Пренана, которые сделали все, что могли, для охраны его интересов. Этого нельзя сказать о Rabaud, который напротив сделал все, чтобы усадить на кафедру Heim de Balzac, и даже перед его первой лекцией произнес следующие бестактные слова: «Мы должны быть счастливы, что на этой кафедре, которая в принципе должна заниматься позвоночными, на кафедре Cuvier, появляется, наконец, человек, который кое-что и в позвоночных, и в млекопитающих понимает. M. Heim de Balzac прекрасно ознакомился с этой отраслью зоологии, работал в Африке, где он выполнил ряд первоклассных исследований…». И т. д., и т. д..[708]
В твоем Agenda записаны некоторые наши «выходы». В воскресенье 24 ноября мы поехали в Осенний салон.[709]
