звездами; за этим последуют такие меры (прецеденты в средней и восточной Европе достаточно известны), что все равно и M-me Prenant, и M-me Soto придется скрываться под чужими именами, и это создаст колоссальные и, может быть, непреодолимые житейские затруднения. Кроме того, нужно подумать о детях, которые по Нюрнбергскому законодательству[692] будут считаться полуевреями и неполноправными гражданами. Наконец, в случае возвращения из плена ее мужа нелегальное положение семьи будет мешать ему вести политическую работу и участвовать в Сопротивлении.
Эти и другие аргументы оказались бессильны перед упрямством M-me Prenant. Все, чего мы смогли добиться, это — ее отказ от бессмысленного проекта с желтой звездой на груди прочесть на улице своим ученицам последнюю лекцию по философии. Результатом для нее и учениц было бы немедленное отправление в концентрационный лагерь в Германии. Мы втолковали ей, что немцы уже имеют огромную практику по демонстрациям и репрессиям за демонстрации и лекцией по философии их не удивишь.[693]
Левин от времени до времени продолжал заходить к нам, и в нем сразу обнаружились отрицательные черты: трусость, агрессивность, нетерпимость, бахвальство, корыстность, назойливость. Как-то он пришел к нам посоветоваться, как ему быть. В это время советское посольство дало известный срок всем латвийским, литовским, эстонским и бессарабским уроженцам, чтобы зарегистрироваться в качестве советских граждан, а Левин значился как литовский гражданин. Я посоветовал ему взять советский паспорт и даже поскорее уехать в Литву. Он возразил, что при его антецедентах[694] ему вряд ли дадут советское гражданство. Я ответил, что таких, как он, много, и, вероятно, больше половины из них уже сейчас стоят в очереди на rue de Grenelle.[695] Он не без язвительности заметил: «Вы, вот, уговариваете меня ехать, а сами…»
Я разъяснил ему, что сами мы уже побывали в советском консульстве и подали ходатайство о разрешении вернуться в Россию, но без подталкивания дело может затянуться. Тогда он предложил мне свои услуги для подталкивания: «Журналист все может. Я могу свести вас с человеком, обладающим большими связями». — «Кто же это?» — «Бывший посланник Литвы в Москве поэт Балтрушайтис; он — в Париже, и я могу вас с ним познакомить. Только предупреждаю, что у меня будут расходы; дайте мне двести франков». Я был очень поражен такой постановкой вопроса; как ни странно, но с выжиманием денег из всего в этой форме я встречался впервые. В шутку я сказал ему, что это — дорого и больше ста франков не дам. К моему удивлению, он сразу согласился, и мы с ним пошли в «Closerie des Lilas»,[696] где Балтрушайтис в то время находился.
Мы с Балтрушайтисом сразу понравились друг другу и стали по-дружески разговаривать. Как только Левин ушел, Юргис Казимирович задал мне вопрос, давно ли я состою с ним в дружбе. Я засмеялся и сказал, что ее никогда не было, а знакомство не идет дальше двух недель. Он тоже засмеялся и сказал, что и его «дружба» с Левиным не является более давней. Так, за сто франков, данных невзначай вымогателю, мы приобрели верных и ценных друзей в лице Марьи Ивановны и Юргиса Казимировича. Дружба наша продолжалась до их смерти.
Я упомянул о нашем ходатайстве относительно возвращения в Россию. После разговоров с немцами для нас стало ясно, что дело идет к германо- советской войне. Присутствие на востоке неразбитого Советского Союза лишало Гитлера свободы маневрирования в Европе. Ему было трудно предпринять что-либо решительное против Англии, Балкан и т. д., не обеспечив себя с востока. Левин утверждал, и я думаю — в этом он был прав, что относительно балтийских государств, восточной части Польши и Бессарабии у немцев с СССР не было прочной договоренности и, например, возвращение Бессарабии оказалось для Гитлера неприятным сюрпризом. Сосредоточение всех сил на борьбу с Англией могло бы, по мнению немцев, дать возможность СССР оперировать дальше в центральной Европе и на Балканах. С большой вероятностью можно было думать, что в течение ближайших месяцев немцы будут делать вид, что занимаются исключительно Англией, а на самом деле подготовлять войну на востоке.
Обсудив все это, мы решили возможно скорее вернуться в Россию. Я побывал на rue de Grenelle, мы заполнили опросные листы и в своей анкете я упомянул о том, что был оборонцем во время той войны, продолжаю им быть и что, считая войну с Германией неизбежной, мы предпочитаем быть на родине и отдать все наши силы защите родины. К моему удивлению, служащий посольства, с которым я разговаривал, совершенно не одобрил моей точки зрения; тогда я изложил ему все свои наблюдения и все основания для моих предвидений. Он возразил, что ничто, решительно ничто не позволяет думать, будто немцы замышляют что-то против СССР, и мой упор на оборончество будет истолкован скорее неблагоприятным для меня образом. Тогда я тоже уперся и сказал, что менять ничего не буду; он пожал плечами и взял наши заявления.[697] Ответа я не получил. Будущее показало, кто из нас был прав.[698]
Начались немецкие операции по изъятию неприятных для них категорий. Это приблизительно соответствовало преддверию праздника перемирия 11 ноября.[699] Одним из первых в нашем square был изъят Левин. Трудно было установить, кто собственно его арестовал. Когда в хлопотах за него обращались к немцам, они кивали на Префектуру полиции, а в Префектуре утверждали, что это дело немцев. Помещен он был в концлагерь Tourelles у Porte des Lilas[700] — лагерь с французской администрацией. Жена Левина, с которой мы по этому случаю познакомились, рассказала нам следующую историю, которая по справкам и recoupements[701] является совершенно точной.
В первый месяц войны (сентябрь 1939 года) была объявлена регистрация всех иностранцев по комиссариатам полиции. Образовались огромные хвосты. Левин стоял в одном из них у нашего комиссариата на rue Rubens. Хвост двигался чрезвычайно медленно, и какой-то полицейский чин, проходя, сказал: «Если в хвост попали французы, пусть проходят без очереди, а метеки подождут». Левин, который был труслив, знал это и стыдился этого, счел
