наблюдая жадным глазом округлости своей соседки, Клягин решил: несколько позже попробовать счастья. Проснувшись через час, он увидел, что соседка спит, и осторожно протянул руку к ее округлостям, но… не нашел их; удивленный и оскорбленный, начал шарить дальше, и вдруг спящий вскочил, надавал ему плюх и позвал кондуктора. Оказывается, дама ехала с мужем и, пока Клягин спал, поменялась местом с мужем. Пришел кондуктор и… отказался что- либо предпринимать: еще бы, Клягин был начальником дороги.
Сейчас же после этой лекции мы наскочили на смущенного Одинца, который обещал для поправки дела устроить лекцию инженера путей сообщения профессора Финисова. Это было еще хуже: Финисов, реакционер и германофил, рассказав кое-что о железнодорожной сети, заявил, что советская власть не построила ни одного километра путей, а только разрушила и испортила железнодорожную службу, находившуюся при царском правительстве в блестящем состоянии; поэтому доблестной германской армии ничего не будет стоить разгромить советские банды, и тогда наша родина будет освобождена.
До этой лекции я знал о Финисове только то, что он был профессором высшей математики в русском техническом институте, организованном Д. П. Рябушинским и другими зубрами. Увидев его в лагере, мы с Левушкой стали допытываться о его математическом стаже и научных работах. Несколько дней он играл в молчанку, а потом заявил, что у него много результатов по основам анализа, и дал образчик — функцию, имеющую две разных производных в зависимости от того, в какой последовательности выполнять операции. Мы без труда увидели, что производная — одна и та же и что просто профессор математического анализа Финисов не умеет дифференцировать. Зато у него оказались другие таланты: он сейчас же после ареста предложил немцам свои услуги в качестве инженера, а пока работал для них как доносчик.[872]
В начале июля 1941 года я познакомился с Николаем Лаврентьевичем Голеевским. Он, через посредство Филоненко, выразил к тому свое желание. И на мой вопрос, кто же это такой, Филоненко ответил мне сухим перечнем: генерал генерального штаба, бывший военный агент царского правительства в Англии и Соединенных Штатах, бывший генерал-квартирмейстер в штабе военного министра при Временном правительстве, глава российского масонства шотландского обряда; женат на племяннице Черчилля. Человек с таким curriculum vitae[873] должен быть интересен. Интересным и оказался.
Голеевский казался значительно моложе своего возраста (ему было 65 лет); очень любезный внешне, очень холодный внутренне; очень сдержанный во внешних проявлениях; очень культурный и образованный, с довольно гибким умом и хорошей памятью. Впоследствии, после девяти месяцев совместной жизни и частых встреч после освобождения, я увидел ограничения, которые нужно внести в этот портрет. То, что его интересовало во время нашего первого разговора, касалось преимущественно истории коммунистической партии, а также оценки общего положения.
Что советская армия отступает, нам было известно, но никто не мог сказать, сколько времени это продлится и сможет ли она затем провести успешное контрнаступление. Мое мнение было, что дальше Московской области отступление не пойдет; мнение Голеевского — отступление будет до Урала. Промежуточное положение, Волга, также обсуждалось в нашем разговоре. Он был согласен, что контрнаступление возможно в первой гипотезе, и считал его невозможным во всех остальных. Я утверждал, что оно возможно даже при уральской гипотезе. Далее мы обсудили вопрос о числе зимних кампаний. Он утверждал, что, если первая зимняя кампания не даст успешного повторения Отечественной войны [1812 года], война будет Россией проиграна. Я утверждал, что, сколько бы ни понадобилось зимних кампаний, война Россией будет выиграна.
После этой первой встречи мы стали встречаться для обсуждения положения и истории партии. Попутно я узнал его биографию: окончил кадетский корпус в Нижнем Новгороде — самый реакционный и суровый в России; затем поступил в Николаевское кавалерийское училище — тоже самое реакционное военное училище, реакционней даже Пажеского корпуса; был выпущен в гвардию, быстро попал в военную академию и, блестяще ее окончив, благодаря протекции графини Игнатьевой,[874] матери Сережки и Ольги Игнатьевых, был назначен военным агентом в Лондон. По всем своим вкусам он быстро прижился в Лондоне и был бы рад оставаться там и дальше, но его перевели в Соединенные Штаты, где он пробыл до 1916 года.
Среди его приятелей в Вашингтоне — Макартур (тот самый) и фон Папен, который был там германским военным агентом. С этим последним они сблизились настолько, что летом 1914 года использовали свой отпуск для совместной поездки в Мексику. Обратный путь лежал через Vera-Cruz, где они должны были погрузиться на пароходик, везущий до Galveston, откуда другой пароходик должен был довезти их до New Orleans, и оттуда по железной дороге им предстояло вернуться в Washington. И вот в Vera-Cruz они, на пароходе, ждут отъезда и завтракают на палубе. В этот момент фон Папену приносят телеграмму. Он смотрит, меняется в лице и говорит: «Война». — «Кого с кем?» — спрашивает Голеевский. «Я против вас», — отвечает фон Папен, и с этого момента дружеские отношения кончаются и начинаются деловые.
Голеевский — полковник, фон Папен — подполковник. Он обращается к Голеевскому уже официально: «Господин полковник, нам ехать на одном пароходе невозможно; я жду ваших распоряжений». — «Я остаюсь на борту», — отвечает Голеевский. Фон Папен сходит и остается в Vera-Cruz; пароход отходит. В Galveston Голеевский пересаживается на другой пароход, располагается на палубе, и вдруг появляется фон Папен: та же сцена. Судьба сводит их еще раз в поезде в Washington, но тут уже достаточно перейти в другой вагон. Они продолжали встречаться на дипломатических приемах, но могли приветствовать друг друга только глазами.
В 1916 году Голеевского отозвали в Россию, и здесь для стажа он должен был командовать на фронте Ахтырским гусарским полком. После этого его назначили в штаб в Петроград. Революция выбросила его за границу. Он принял участие в гражданской войне, но очень короткое. Зубры ему этого не
