Дуров — полковник генштаба (в эмиграции нет чина ниже полковника), директор русской эмигрантской гимназии в Париже; сами зубры говорили про него, что фамилия точно выражает его естество. В жизни этого глупого человека есть одно живописное обстоятельство: он подписывал протокол о Версальском мире как представитель… России. Уже одного этого обстоятельства достаточно, чтобы характеризовать позорную версальскую кухню.
Доктор Давыдов — югославский подданный, но чистый русак. Певец, прекрасный дирижер хора, рассказчик, хороший лектор по гигиене для нашего университета, на вид рубаха-парень, но было в нем что-то невысказанное и антипатичное.
Отец Зосима — монах, а в прошлом — художник-декоратор; образец христианского эгоизма: взгляд добрый и ясный, но полное безучастие ко всему, что творилось кругом. По натуре он был, может быть, лучше, чем о. Константин. Но о. Константин сознавал свое несовершенство, мучился им и всеми силами старался помочь всем, кто страдал в лагере и нуждался в помощи, а о. Зосима был всецело занят своими духовными чтениями (исключительно для себя самого) и самосовершенствованием.
Два Зеликина — мои земляки, племянники моего товарища по гимназии, моего «сына», как его прозывали, доктора Исаака Самуиловича Зеликина. Оба — образованные, культурные и приятные; один — Зеликин с бородой, апатрид, был отправлен в Германию в лагерь смерти и там погиб; другой — Зеликин без бороды, советский гражданин, был с Левушкой отправлен в лагерь заложников и там уцелел, как и почти все, кто были с ними.
Братья Зайдельсоны — из эмигрантской еврейской семьи; один, инженер-радист, читал лекции по радиотехнике для будущих профессионалов и делал это очень неплохо; другой — специалист по геологии и минералогии. Их семья, остававшаяся на воле, быстро таяла: немцы арестовали сестру, и отец быстро умер от горя; их матери и другой сестре удалось спрятаться при помощи prof. Bataillon. Что же касается до самих братьев, то как советских граждан их угнали с Левушкой; после освобождения они уехали в СССР и там, насколько я знаю, очень хорошо работают. Удалось ли им найти в живых мать и сестру, не знаю. Их не любили многие, но у меня о них очень хорошее воспоминание.[921]
Ляпин, из московской купеческой семьи, филолог с русским и французским дипломами, очень культурный и для нашего университета очень ценный — для преподавания русского и французского языков. В нашей камере он был очень хорошим сожителем. Нашим единомышленником вполне не был: резко различал русский патриотизм от советского, и у нас даже не было полной уверенности в силе первого. Окончательно смутил нас в июне 1942 года на собрании компьенцев, предложив тост «за человека, который первым нас объединил» и пояснив, что речь идет о де-Корве-Охрименко. Репутация этого господина была такова, что речь могла идти лишь о веревке ему на шею. Правда, можно было понять этот тост и иначе: по поручению гестапо и при содействии Префектуры полиции де-Корве-Охрименко составил список русских, по которому все мы были арестованы. Однако Ляпин, когда ему в частном разговоре хотели навязать эту версию, не согласился с ней. Вскоре он умер, и никто в сущности не знает, что же Ляпин хотел сказать этим тостом.
Инженер Лейбович, тоже некоторое время живший с нами в камере, не оставил хороших воспоминаний. Был несомненно человек талантливый и хороший специалист: преподавал в нашем университете промышленное черчение и делал это блестяще. К сожалению, его характер был ниже его способностей. По взглядам и по деятельности в Марокко, где он работал некоторое время, это был рвач, взяточник, лишенный абсолютно всякого чувства долга, всякого чувства солидарности.
Попав в лагерь, Лейбович оказался в ужасном положении: патрон отказался выплачивать пособие его семье; жена, чертежница, некоторое время работала, но потом была сокращена; кроме того — фамилия и происхождение. Вполне естественно, что это его мучило и что он проявлял свое скверное настроение. Не с ним одним это происходило. Мы, сожители, старались, как могли, помочь, устроив ему посылки и некоторую денежную субсидию. И вышло очень странно: Лейбович стал искать ссоры именно с теми, кто о нем позаботился. В следующей стадии он лез ко всем: орал на Гальперна, который жарил картошку с луком; орал на Савчина, который массировал свои ноги и этим раздражал Лейбовича; придирался ко мне, к Филоненко, ко всем. Наконец, его выпустили, и мы облегченно вздохнули. И тут произошло мистическое происшествие, чрезвычайно нас всех поразившее.
Недели через две после отъезда Лейбовича мы сидим за завтраком — тихо, мирно, спокойно. Филоненко оглядывает столы и говорит: «Как хорошо, что Лейбовича с нами нет; только бы он не появился». В этот момент дверь открывается и входит Лейбович, с его носом, с его очками, в сопровождении Sonder-fuehrer[922] Kuntze. «Как, вы опять к нам?» — «Нет-нет, я приехал за башмаками, которые забыл в камере». Действительно, собирая вещи для освобождения, он подарил старые башмаки одному из наших сожителей — Freielieb, о котором еще будет речь. Freielieb, ни слова не говоря, снимает с ног башмаки и отдает их Лейбовичу, который, пожелав нам всего доброго, покинул камеру и лагерь. О судьбе его сведения у меня разноречивые: по одним данным, немцы снова арестовали Лейбовича и выслали в Германию, где он погиб; по другим данным, полученным от Улина, жив и где-то работает, причем родственники обвиняют его в доносах на семью жены — доносах, которые якобы повлекли аресты, высылки и гибель в Германии.[923]
После Лейбовича приятно вспомнить хорошего человека — доктора Любича. Еврей, с русской фамилией и русским именем, он спокойно мог бы не ходить на регистрацию и, однако, пошел, как и многие другие, чтобы не потерять самоуважение. Я нахожу этот жест его глупым и вместе с тем испытываю к нему нежность. Ему, во всяком случае, жест этот принес много страданий. Любич жил где-то на юго-западе Франции со своей семьей, спокойно занимался медицинской практикой; не будь зарегистрирован, так бы оно и продолжалось. Но тут немцы арестовали его — в тот же день, как и всех нас, и он очутился в Компьене в еврейском бараке.
С первых же дней Любич был призван как врач в лагерный госпиталь, а после освобождения доктора Чекунова (о нем еще будет речь) сделался заведующим госпиталем. Пост этот отнюдь не был спокойной синекурой. Прежде всего, имелся наблюдатель — немецкий врач, как будто добросовестный
