востоку от «железного занавеса» подлежат огненному лечению. Письма, которые она слала Аванесовым и нам, были полны отчаяния: попала в западню, и выхода не было. Она свободно вздохнула, когда бросила родственников и стала искать заработок. Ей удалось устроиться в ООН, и тогда началось постепенное свыкание ее с американским образом жизни и мысли. И этим летом, когда я повидал ее у Аванесова после пяти лет пребывания в Америке, она уже повторяла большинство тех гадостей, которые там в ходу по адресу нашей страны и нашего народа.[1460]
11 января, к нашему большому удивлению, мы оказались в гостях у Hadamard. Когда-то наши отношения с ним и его семьей отличались большой сердечностью, но он славится изменчивостью, импрессионизмом и иногда выказывает совершенно неожиданные черты характера.
Моя дружба к нему весьма охладилась после разговора, который произошел у нас весной 1940 года. Речь шла о моем участии в математической работе для обороны против немцев. Я сразу почувствовал в нем враждебность, и первый вопрос, который он задал: «Скажите, пожалуйста, почему белые русские скверно относятся к вам?» Я ответил: «Спросите лучше у меня, почему я презираю белых русских. Но, раз вопрос обо мне зависит от их отношения ко мне, разговаривать не о чем».
После освобождения Франции и его возвращения из Америки я не искал свиданий с ним, и мы оба были очень удивлены, получив от него ласковое приглашение на чашку чая. Мы пошли. Встретили нас очень хорошо, и в течение трех часов мы разговаривали о советском строительстве, о мирной политике. И он, и его жена, и его дочь (незамужняя Jacqueline) были проникнуты самой горячей симпатией к Советскому Союзу и к нам.
15 января мы смотрели американский фильм «Les Raisins de la colere»[1461] по роману Steinbeck.[1462] Фильм нас поразил. Перед нашими глазами проходили скитания фермерской (крестьянской) семьи. Начинается экспроприацией. Переселенцы, когда-то двигавшиеся на запад все дальше и дальше, постепенно оседали на свободных землях и создавали сельскохозяйственную культуру, но это не превращало их во владельцев возделываемой ими земли. Земля становилась собственностью ловкачей, а ловкачей, в свою очередь, вытесняли более крупные хищники — банки, и земледельцы превращались в арендаторов чужой земли. И настал момент подлинной банковской революции: появились тракторы, не так, как они появляются у нас, а с тем, чтобы перепахать всю землю, снести дома и постройки фермеров и сеять сплошь хлопок как более выгодную культуру. «А как же с нами?» — спрашивали фермеры. «А как хотите, — был ответ, — убирайтесь подальше и не сопротивляйтесь; все происходит законно, и, если найдутся среди вас дурные головы, зачинщики сопротивления, полиция и суды хорошо знают, откуда дует ветер». И, действительно, всякая, самая робкая, попытка «разговаривать» вела к жесточайшим репрессиям, и, по большей части, «левые» не выходили живыми из полицейских лап. И вот вся эта человеческая масса устремилась на запад, туда, куда звали заманчивые рекламки — в Калифорнию, где текут молочные реки и где приятная и легкая работа по сбору фруктов дает приличную жизнь. И фильм показывает, и роман рассказывает этот переезд — три тысячи километров по пустынным дорогам, почти без денег. Люди, которые привыкли уважать и себя, и свой труд, почувствовали свое превращение в рабочий скот и полную беззащитность, но в них жила надежда на Калифорнию. Там их ждали новые бедствия. Да, для сбора фруктов нужны рабочие руки, но это — сезонная работа, и фруктовые компании намеренно привлекают сотни тысяч кандидатов, чтобы иметь возможность снизить заработную плату ниже всякого прожиточного минимума. Ни о какой защите рабочих прав не может быть и речи: полиция всесильна и бесчеловечна, суды — всецело в руках хозяев, и самое элементарное и обоснованное требование встречается как «левизна» и большевизм. И мы видим, как в конце концов у самых покорных людей возникает мысль «как бы найти вот этих левых, о которых столько говорят». И фильм, и роман дают такую картину Америки, какую обычная голливудская продукция не показывает. И даже для нас это было откровением.[1463]
16 января вы с Тоней побывали в гостях у супругов Sautey. Я не помню, почему не пошел — потому ли, что у меня к ним не было симпатии, или по какому-нибудь другому поводу, — но это было очень хорошо. Значительно позже Тоня рассказала нам необычайную историю об этой даме — историю, от которой у нас глаза на лоб полезли.
M-me Sautey, бывшая M-me Katz, еврейка из Румынии, потеряла в самом начале оккупации своих родителей, захваченных немцами, а сама скрылась из Парижа в Бордо или Тулузу. На несколько лет всякие связи с ней были потеряны. Но в начале 1944 года она вдруг приходит к Тоне в сопровождении какого-то неизвестного молодого человека, которого представляет как своего жениха. Разговор сейчас же переходит на нас: «Где они? Скрываются? Вы не можете дать мне их адрес? Я хотела бы написать им, и могла бы быть очень полезной». Тоня, без всяких задних мыслей, хотела было удовлетворить эту просьбу; не имея прямого адреса, она сносилась с нами через M-me Moulira. Не знаю, что именно остановило Тонин язык, но адреса она не дала, и M-me Sautey была разочарована.
Разговор перешел на другие темы, и вскоре гости поднялись. «А вы не боитесь находиться в Париже? Ведь вам было бы очень опасно попасться?» — спросила Тоня. M-me Sautey усмехнулась: «Совершенно безопасно: я ночую у жениха, а он — инспектор охранной полиции…» Прошло полтора года, и M-me Sautey снова появилась, на этот раз — в сопровождении M. Sautey. Тоня как-то наедине спросила у нее: «А что же сталось с вашим женихом? Помните?» Ответ был дан безразличным тоном и заставил Тоню подскочить: «Ах, этот? Его во время освобождения убили резистанты».
Встретившись впоследствии у Тони с супругами Sautey и с другой дамой, M-me Dietrich, я, при первой возможности, не мог не задать Тоне следующий вопрос: «Как можете вы принимать M-me Sautey после того, что рассказали о ней?» Ответ был удивительный: «M-me Dietrich нисколько не лучше. Во время войны и оккупации она работала для немецкого сыска, и это M-me Dietrich предала польского патриота, которого вы, один раз, у нас встретили. Но она — крестная мать Таньки и очень ее любит». Я не мог не сказать Тоне, что нахожу эту терпимость, по меньшей мере, странной.[1464]
