морской воздух и хорошее питание быстро восстановили силы Нины Алексеевны. В Одессе их встретили родные, и очень скоро мы получили от Игоря письмо с рассказом о том, как они все устроились в Ульяновске.[1494]
Том II
Записи из дневника
(1950–1963)
Вчера P[renant] проскучал (активно, так как ему пришлось говорить речь) на 50-летнем юбилее Joliot. По его словам, Эльза[1495] произнесла редкую по глупости и претенциозности речь; сидела она рядом с юбиляром, и, судя по фотографиям, ее общество не очень его развлекало. Завтра открывается съезд,[1496] и мне кажется, Р[renant] чувствует свое задвиженчество. Пожалуй, для него это и лучше, но самолюбие, самолюбие страдает.[1497]
Сегодня — ужасная тоска без тебя, тоска весенняя и воскресная, потому что одиночество по воскресеньям чувствуется особенно тяжело. Может быть, потому, что сохранилась еще подсознательная привычка к твоему пребыванию где-то по будням, тогда как твое отсутствие в воскресенье слишком осязательно. И притом по будням все-таки кто-нибудь бывает по утрам — Марья Васильевна, M-me Collet, а по воскресеньям — абсолютная пустота. Сегодня я не пошел ни к Антонине Михайловне, ни к Аванесовым; решил в одиночестве перемогать свое страдание и перемогаю, но тяжко.
Чего только я не вспоминаю, и особенно прошлый год, когда мы с тобой именно в это время понемногу выходили или прокатывались. Я помню, как мы дошли до бульвара Араго; там, уже уставшая, ты присела, а я отправился за покупками и, возвращаясь, увидел издали, на солнце, светлое сияние над твоей родной головой, и у меня сердце болезненно сжалось: это были твои седеющие волосы. Милый мой ребенок, как мне хотелось тебя спасти, защитить и сохранить; как старался я мысленно держать вокруг тебя охранную зону, чтобы не допустить ни болезни, ни страдания; как я верил иногда, что для человеческой воли это возможно! И как чувствую себя посрамленным и униженным, что мне это не удалось.[1498]
Суббота перед Пасхой, первой Пасхой за многие годы, которую я провожу без тебя. Я заказал, как мы всегда делали, кулич и творожную пасху, угостил M-me Collet и Марью Васильевну, а также Пренана, и мы с Пренаном вдруг оба заплакали. Еще так недавно была другая весна, и ты была тут, были надежды. Мы готовились ехать в деревню, и я должен был предварительно побывать в Saint-Maurice, чтобы увидеть на месте, годится ли это для тебя. В прошлом году Пасха приходилась на 17 апреля, в Saint-Maurice я поехал 20 апреля, а в этом году в эти дни исполнится соответственно три месяца со дня твоей смерти и со дня твоих похорон, и я поеду на кладбище, и никаких надежд у меня нет, никто не будет меня ждать, и все кончено.
С Пренаном мы долго говорили. Все произошло так, как я ему и предсказывал, а не так, как он сам этого ожидал. Впрочем, может быть, он спорил со мной только из самолюбия; должен же был понимать, к чему идет дело. Он подробно рассказал мне, как вопрос был поставлен в комиссии, обсуждавшей кандидатуры [в ЦК ФКП]. Его кандидатура стояла в списке, но сейчас же была опротестована целым рядом лиц, в том числе и женой «сына народа».[1499] Обвинений было два: и его позиция по делу Лысенко, и его mollesse[1500] во время забастовки 1947 года.
Ему ничего не стоило опровергнуть последнее, совершенно недобросовестное, обвинение. Что же касается до первого, то ему был задан, в мягкой форме, полувопрос о возможности пересмотра его позиции; он ответил, тоже в мягкой форме, но решительно, и тогда голосованием его кандидатура была устранена. Как и ты, я считаю, что для него это лучше и он сможет теперь отдавать больше времени лаборатории и научной работе. Мне кажется, что довольно скоро должны будут понять: замена честного и скромного человека ничтожным, хвастливым и самовздутым Арагоном — не приобретение. Забавно, между прочим, что на юбилее Жолио Эльза и Арагон думали более о том, чтобы сделать неприятное Пренану, чем о комплиментах для Жолио, и говорили не о физике, а о биологии и особенно о Лысенко и Дж. Гексли.[1501]
