словам, Николай Лаврентьевич чувствует себя, как во сне. Еще бы.[1621]
Сегодня мне вдруг вздумалось поехать в Grand Palais смотреть салон Независимых. Мое первое знакомство с этим салоном относится к 1912 году, когда в нем выставлялись мои приятели — ученики Bourdelle — Калкус и Островская. <…> По пути смотрел экспонаты знакомых: Eekman, живущий двумя этажами выше, выставил две жанровые картины совсем в иной манере, чем раньше, и быт, им отображенный, — явно нефранцузский. Голландский? Швейцарский? Фотинский выставил два пейзажа, на первый взгляд — незначительных, но его отмечает один из критиков. Чистовский, как всегда, имеет скверную прессу, но не проходит незамеченным; у него — несомненная половая психопатия. Его жена и ученица, Клестова, ничем от него не отличается. Кишка (фамилия художника, ничего не могу поделать) невразумителен, как когда-то в лагерном салоне, но его отмечают. [1622]
Итак, вчера я шел вечером на сеанс,[1623] а нашел торжественное заседание с президиумом на эстраде, с почетными гостями (советский посол Павлов, военный и морской атташе и т. д.). Не знаю, в качестве ли гостей или хозяев, на эстраде сидели Prenant, Teissier, Frolow. Как и полагается на таких заседаниях, начало запоздало на три четверти часа: всегдашнее и совершеннейшее безобразие. Зал был украшен советскими и французскими флагами и, конечно, были исполнены оба гимна. После этого — речи: первая, M. Satragne (не знаю, кто такой), очень бледная и вялая; вторая, colonel Marquie, бывший французский уполномоченный в Москве по репатриации военнопленных. Он говорил час, убийственно долго, но очень хорошо, с большим тактом и умеренностью; это — несомненно первоклассный оратор.
Я смотрел кругом: публике хотелось увидеть фильм, но Marquie сумел заставить себя слушать, и слушали его с удовольствием. Голос у него — мягкий и богатый интонациями, жесты — плавные и не вульгарные; обладает некоторым юмором. Он рассказал, между прочим, какие условия поставило французское правительство советским ученым, которые были приглашены французскими научными кругами: во-первых, за время пребывания во Франции не посещать советское посольство; во-вторых, не посещать французских ученых на дому; в-третьих, не вести никаких разговоров частным образом. Эти условия, верх наглости, были специально придуманы так, чтобы советские ученые отказались от поездки. Но условия были приняты, и тогда французское правительство ответило, что ввиду трудного положения виз дать не может. Удивительные лакеи. После речей был показан фильм «Хорошее лето».[1624]
Утром я встретил Фотинского и порадовался за него. Он продал одну из двух картин, выставленных у «независимых». Цена, которую он просил, — 50 000; покупатель-американец предложил 30 000, а сошлись на 40 000, и раму покупатель оставляет художнику. Я боялся спросить у Фотинского, часто ли бывает такая удача; по-видимому — не часто. Все-таки тяжелая жизнь для профессиональных артистов.[1625]
Побывал у Каплана. Неизвестный, с которым я сцепился на днях из-за Жуковского, — Борис Зайцев, биограф Жуковского и автор рассказов, которые когда-то нравились нашей публике: «Май», «Полковник Розов» и т. д. «Май» — несомненно, талантливая вещь, но потом Зайцев скатился в сентиментальную декадентщину, а затем превратился в заядлого реакционера, в каковых и пребывает.
Предмет нашего спора — рассуждения Жуковского о смертной казни,[1626] чудовищное по чисто иезуитскому лицемерию. Я встретился с этим рассуждением в 1902 году после празднования 50-летия со дня смерти Жуковского. В Дворянском собрании было торжественное заседание его памяти: одну из речей произносил папа. После заседания я побежал в книжный магазин Калинина[1627] и купил полное собрание сочинений Жуковского в одном, очень пухлом, томе.[1628] И первое, на что я наткнулся, было это вот самое рассуждение. Пока, не веря своим глазам, читал его, пришел папа. Я показал ему, и он мне ответил: «А вот посмотри это, и еще вот это, и затем это». Я спросил: «Что же это значит? Что же нужно думать о Жуковском?» Он пожал плечами: «Если разбирать дело Жуковского в судебном порядке, и адвокату, и прокурору найдется работа: человек был пестрый и со всячинкой». — «А сегодняшние речи?» Он засмеялся: «Погоди, ты еще увидишь юбилеи. Думай своей головой и разбирайся».
С тех пор прошло еще 50 лет, и я не вижу оснований для отмены моего обвинительного приговора. И вполне естественно, что Борис Зайцев продолжает орошать могилу Жуковского своей сентиментальной сладкой водицей.[1629]
Высадившись в Dampierre, я с удовольствием покинул дорогу и пошел по проселку, приминая ногами траву. Нина Ивановна была одна. Софья Николаевна уехала в Париж, обещая вернуться к пяти часам вечера, и я сразу сказал, что не имею никаких возможностей ее дожидаться. Мы уселись в
