русско-парижской жизни. Сергей Игнатьев работал в похоронном бюро при русском кладбище. Он и его сынок[1702] получали деньги за концессии, клали их в карман, и, когда клиенты явились хоронить, произошел скандал. В результате оба вышвырнуты из бюро, и когда Сережка стал распространять слух, что выгнан за советское гражданство, полиция выслала его с сыном в Шербург. Красиво.[1703]
Вчера вечером я отправился в Mutualite с тем, чтобы придти позже срока: по опыту знаю, что эти собрания никогда не начинаются вовремя. Прихожу к четверти девятого и вижу огромную толпу соотечественников, ожидающих открытия дверей. В прошлые разы всегда было так, когда дело шло о советских собраниях, тогда как для несоветских двери всегда открыты вовремя. Что это? Намеренный саботаж? И чей? Полицейские стояли в стороне, не вмешивались и насмешливо поглядывали. Минут через пять двери стали открываться, но — не сразу. Сначала открылась одна дверь, и толпа стала втискиваться. И тут уж полиция вмешалась и заставила кого-то открыть еще несколько дверей.
К половине девятого я уже сидел на месте и озирал зал. Все было полно: куда полнее, чем два года назад. Интерес к советской конституции или же перспектива услышать советских артистов? Я случайно попал в армянский угол. По моему подсчету, их было около двухсот: пришли целыми семьями; по виду — солидные коммерсанты, более чем прилично одетые.
На этот раз начальство не заставило себя ждать: в 8 ч. 40 м. появился президиум, и т. Гдыба (я что-то тут путаю) начал свой доклад о советской конституции. Говорил просто, без затей и затягивания, и кончил скоро. После него ни к селу, ни к городу стал говорить генеральный консул А. А. Стариков — столь же глупо, коряво и никчемно, как и в прошлый раз. Официальная часть закончилась, и начались бесконечные ожидания. Минут через двадцать ноги сами начали топать. Тогда — вне программы — на экране появился фильм-рисунок «Отец и сын».[1704] Ничего интересного, все тот же шаблон: зима, медведь и медвежонок хотят спать, а их соблазняют коньками. Они обнаруживают, что для этого нужно учиться, и учатся в спортивной школе; потом уже в качестве «отличников» спорта показывают свое искусство. Очень поучительно и скучно; я уже видел свыше десятка фильмов по этому шаблону: разница только в роде спорта, о котором идет речь.
После этого могли бы показать те документальные фильмы, о которых шла речь в пригласительных билетах, но — снова бесконечное ожидание. После того, как ноги опять заговорили, появился Образцов: заговорил о себе и своих марионетках так мило, так просто, что заворожил аудиторию. Я и не знал, между прочим, что он — сын профессора-железнодорожника Образцова, с которым в течение ряда лет встречался в Государственном ученом совете. Поговорив вволю, он дал несколько образчиков своего искусства. Изумительные у него руки: могут изобразить, что угодно: кошачий дуэт, Кармен и тореадора, влюбленных, и все — с изобразительной силой и даже психологией…[1705]
Видел в лавке Виктора Карловича Рагге. Он очень похудел. На мое приветствие ответил: «Bonjour». Я, было, обрадовался, что к нему вернулась речь, но он залепетал, и в этом лепете некоторые слова были ясны, но смысл остальных и речи в целом ускользал. Двигаться может еле-еле, с чужой помощью. Полина Яковлевна, поместившись с правой стороны, тихим голосом начала жаловаться на существование, на трудности, конечно, вполне реальные. А я думал, какое было бы счастье, если тогда, в январе 1950 года, удалось тебя сохранить, хотя бы и в поврежденном состоянии. Правда, нужно еще думать о самом человеке. Каковы размышления Виктора Карловича? Чего ему хотелось бы? И о чем ты думала в те ужасные дни 13–17 января? Все-таки у них есть надежда, а у нас с тобой — ничего.
Утром во время прогулки я проходил мимо книжной лавки Hermann. Наш приятель Freymann сейчас же затащил меня туда, и мы очень долго, как всегда, разговаривали. Он — в состоянии постоянного волнения: жена его не может двигаться и проводит дни в кресле, читая и слушая радио. Экономика организма нарушена, и она катастрофически худеет. Видя это и понимая, куда развивается процесс, он старается при помощи врачей, инъекций, питания поднять ее силы, и иногда ему удается задержать ее на «площадке», как всегда, ненадолго. Бросить свое дело и быть при ней он не может, и голова его полна мыслями: «А что там сейчас происходит без меня?» Как хорошо я знаю это состояние и как понимаю его тоску.
Поговорив об этом, мы стали разговаривать на всевозможные темы — о людях, книгах, событиях, перспективах. Много любопытного. Например, исчезновение с парижского горизонта Leon Brillouin. Он занимал кафедру физики в College de France и вдруг пропал. Умер? Ушел в отставку? По его возрасту и то, и другое рановато. Оказывается, правительство Vichy с ним флиртовало, и он, не сумев занять твердой линии, стал подозрителен и тем, и другим. В таком положении был не он один, и я знаю людей, гораздо более скомпрометированных, которые спокойно выжидали, выждали и сейчас нормально работают, как, например, физик Darmois, физик Gibrat (чего уж лучше, был министром у Petain), но Brillouin все здесь стало противно: вышел в отставку и уехал в Америку, где занимает очень крупный пост в каком-то электротехническом тресте.
А вот история выборов непременного секретаря Академии наук после смерти в 1941 году Эмиля Пикара. Были два кандидата: Emile Borel и Louis de Broglie. За несколько дней до этого первый был выпущен из Sante, куда немцы усадили его по непонятной причине. Второй числился в списках петеновского Conseil National[1706] и имел репутацию германофила (Freymann уверяет, что репутация — незаслуженная; у меня на этот счет — иное мнение). Был избран, конечно, de Broglie, так как робкие академики боялись раздражить немцев. Кстати, в ту же эпоху генерал Perrier
