демонстративно покинул пост президента академии: в своем некрологе инженеру Breton он упомянул, что тот — изобретатель танков, которые в 1918 году дали победу, а в 1940-м — поражение; в печатном тексте трусливые коллеги постановили изъять эти слова. В 1944 году, после освобождения, Borel потребовал отставки de Broglie как «избранника немцев». De Broglie готов был уйти, но Академия не последовала за Борелем.
Говорили о Teissier, которого Freymann считает посредственностью, что, может быть, и правда, хотя Пренан с этим не согласен. Говорили также об упадке Сорбонны и французской науки. Достаточно взять в руки университетский ежегодник, скажем, за 1900, 1910, 1920, 1930, 1940 и 1950 годы, чтобы видеть систематическое понижение уровня. Так мы с ним проговорили до полудня, и он поблагодарил меня за то, что я вернул ему бодрость.[1707]
Неожиданное письмо от M-me Lichtenstein из Берна. Сколько воспоминаний связано у меня с ней, а у нее — со мной. С ее мужем я был в переписке еще в Москве. Он был тогда профессором в Лейпциге. В 1923 году, проезжая через Берлин по пути в Bad Elster, мы с тобой побывали у них. Это было в начале августа, марка катастрофически падала, катастрофически — для немцев, но не для нас. Мы имели запас твердой валюты, расходовали ее постепенно, и для нас все было дешево. Мы поехали к ним на такси, и когда они увидели это, то напустились на нас: «Как вы тратите деньги! Ведь шофер получил с вас месячное жалованье профессора. К нам идет очень удобный трамвай». — «Верно, — ответил я, — но вы забываете, что знаете свой трамвай: и где вылезать, и где садиться, а мы не знаем. Что же касается до месячного жалованья, то будьте спокойны: через это положение мы прошли, а здесь имеем твердую валюту». И потом мы долго и по-дружески беседовали. Наши отношения продолжались и все последующие годы.
В конце 1928 года, когда мы, неожиданно для себя, очутились перед разбитым корытом, Лихтенштейн сделал все, чтобы помочь нам выйти из этого состояния. Они часто приезжали в Париж, бывали у нас, и мы бывали у них. Так оно продолжалось до августа 1933 года. Я хорошо помню, как, возвращаясь в шале Parchet после горной прогулки, мы нашли письмо в траурном конверте — извещение о его совершенно неожиданной смерти, и оба почувствовали, очень глубоко, эту потерю. Мы постоянно думали, каково-то ей; переписывались и очень беспокоились за нее: начиналась гитлеровщина.[1708]Уже после войны косвенными путями узнали, что вся ее семья была истреблена немцами в Лодзи, но сама она уцелела и живет в Швейцарии. Я написал ей, но ответа не получил. Два года тому назад Шахтер, который побывал в Берне на каком-то конгрессе, привез мне привет от нее, словесный, и просьбу написать. Я написал. Ответ пришел только сегодня, очень грустный. Для нее все — в прошлом в гораздо большей мере, чем у меня; у меня еще есть наука, вера в человечество и любовь к нему. Она вспоминает тебя в очень теплых и трогательных выражениях, вспоминает наши встречи.[1709]Юлечка, моя дорогая, все, все тебя любили.[1710]
Смотрел советский фильм «Жуковский».[1711] Я хорошо знал Николая Егоровича Жуковского, и некролог его в «Математическом сборнике» был писан мной. Очень хорошо знал и Сергея Алексеевича Чаплыгина, и многих лиц, фигурирующих в фильме. Я ожидал поэтому, что фильм шокирует меня во многих местах. Он, конечно, шокировал, но не так сильно, как я думал. Портретного сходства нет никакого, но, по- видимому, лица, знавшие Жуковского, показали актеру некоторые привычные позы, жесты, выражения лица так, что нечто от Николая Егоровича появилось в фильме. Характер во многом, хотя далеко не во всем, передан верно: непосредственность, почти детская, постоянное кипение, творческое кипение, способность заражать слушателей, часто наивность.
Очень хорошо изображен другой «кипяток» — Д. И. Менделеев, которого я никогда не видел, но о котором много читал. Чаплыгин в фильме имеет мало общего с Чаплыгиным в натуре, но видна та же работа над жестами, выражениями лица, способная в некоторые моменты создать иллюзию. Рябушинский на экране гораздо виднее и представительнее, чем реальный, и кто-то, знающий его (вероятно, из персонала Кучинского института), очень хорошо инструктировал актера. А поганость совершенно одинаковая — и в жизни, и на экране. Купеческая наука! «Леночка», дочь Жуковского, на экране превратилась в его сестру — ненужная натяжка.
С большим удовольствием я посмотрел кучинские и московские виды, Аэродинамический институт, университет. Очень кстати инсценирован полет аэроплана Можайского. Не знаю, была ли у Жуковского такая беседа с великим князем, но она вполне могла иметь место; как бывший офицер нашего воздушного флота эпохи той войны, я хорошо помню эту обстановку. Несколько преувеличено значение (общее) работ Жуковского: смешно утверждение, что его аэродинамические исследования значат больше, чем закон Ньютона.[1712]
Второе письмо от Dehorne в ответ на мое, которое было ею получено после книжной посылки. Она дает характеристику Teissier, совершенно правильную, и попутно ругает покойного Perez и Пренана за мазохизм в их отношениях с Teissier, тоже правильно, и я всегда говорил Пренану то же. Очень довольна сведениями о развенчании Лысенко и ругает по этому поводу лакействующих Эльзу, Арагона и др. В частности, достается, тоже правильно, поганцу Francis Cohen. Она считает, что это Francis устроил в 1948 году Пренану тот холодный прием в Москве, почти бойкот, который так удивил и тебя, и
