полное отсутствие здравого смысла и в науке, и в жизни: и в теории вероятностей, и в теории множеств он занимал позиции, лишенные всякой логики, абсолютно нелепые. Например, его утверждение, что события со слабой вероятностью никогда не осуществляются, его «миф об обезьянах- дактилографах»,[1778] направленный им же в защиту религии, его экономические измышления, которыми полна книга о «случае»,[1779] и т. д., и т. д. Смешно, конечно, говорить о его политической роли в качестве депутата и эфемерного морского министра (все, что он сделал в этом смысле, сводится к наименованию подводных лодок именами крупных математиков). С полным непониманием ужаса своей точки зрения он писал о необходимости в будущей войне истреблять поголовно население во вражеских странах.[1780]
Читаю первый том мемуаров генерала De Gaulle[1781] и, к моему удивлению, с большой симпатией. Несомненно, это — очень крупный человек, искренний патриот; конечно, реакционер, но во многом дальновидный. Были у него серьезные ошибки вроде предложения объединить Францию с Англией; Трумэна предпочитал Рузвельту. К счастью, у него оказался вертикальный характер, что позволило ему сопротивляться англо-американской алчности и не дало объединить вокруг себя всю французскую реакцию.[1782]
После долгого перерыва — визит Пренана. Как всегда, мы с ним говорили о тысяче предметов. 20-й съезд [КПСС] в Москве несколько изменил обстановку и тут, в том числе — и для Пренана, и для лысенкизма. Побывав в выдвиженцах, Пренан на много лет попал в задвиженцы. Сейчас о нем вспомнили и начинают его втаскивать в активную работу, чему он отнюдь не рад: у него и так бездна времени расходуется зря. Пока он делегирован в конституционную комиссию для устранения конфликтов между двумя палатами. Кроме того, бельгийские товарищи с согласия французских пригласили его сделать доклад в Брюсселе о генетике.[1783]
Визит Алексеевского. Мы с ним говорили о новой сенсации, рассказанной по радио: речи, якобы произнесенной Хрущевым на секретном заседании съезда, а также о литературе XVI века. Связь есть.[1784]
Умерла Irene Joliot-Curie; она несколько моложе тебя. Я был представлен ей, как и всему семейству Curie, в 1929 году на приеме в Institut Poincare. Это была женщина, которая, как и ее мать, заслуживала величайшего уважения во всех отношениях и которая, как и ее мать, испытала мелкие и крупные гадости, неблагодарность, травлю в прессе, политические преследования. Позор для Франции! Позор и то, что радио не нашло ничего лучше, как обратиться к M. Longchambon, чтобы говорить о ее заслугах, а это — тот самый господин, который закрыл для нее возможность экспериментальной работы по атомной физике. Позор для Франции. Между прочим, старая M-me Curie, знакомя меня с Joliot, сказала: «Это — молодой человек, которого моя дочь выбрала себе в мужья». Тон договаривал то, что казалось неясным в фразе.[1785]
Нет, по-видимому, развенчивание Сталина — не выдумка буржуазной прессы, а действительность. Я не понимаю, для чего понадобилось всячески позорить Сталина после того, как все они пресмыкались перед ним. Неужели это две стороны одной и той же вещи? Имя ей — неизжитая рабская психология. Неужели же они там не понимают, какой колоссальный вред наносится этим и родине, и делу коммунизма? [1786]
Пил чай у Hadamard. Как всегда, они очень милы. Как всегда, весьма беспорядочно болтали на всевозможные темы, преимущественно — политические: Алжир, Индокитай, Foster Dulles, Guy Mollet, Pineau, дело Дрейфуса и воспоминания Палеолога.[1787] Hadamard не очень одобряет чиновничью честность Палеолога. Говорили и о Сталине. Они, как и я, считают, что Сталин сыграл огромную и весьма положительную роль, что в возникновении личного режима его обвинять нельзя, что его эволюция в данном направлении — проявление известной слабости.[1788]
Неожиданный визит Пренана. Говорили, как всегда, на бесчисленные темы. Десталинизация, как и можно было ожидать, вызывает очень большое
