В хронике было дано изложение романа с упоминанием о трех и четырех измерениях, о судьбах человечества, о социальных проблемах, и об элоях и морлоках, соответственно — потомках буржуазии и пролетариата, и о предостережении для ныне живущих. Самый роман попал мне в руки лишь четыре года спустя и произвел на меня очень большое впечатление.[1993]
Еще воспоминание относительно «Машины времени». В 1910 году летом я и Сима вместе с Савушкой проводили каникулы в Pornic на море в обществе В. И. Ленина, Надежды Константиновны и ее матери, которую все звали «бабушкой», хотя внуков у нее не было. Очень часто за обедом, ужином или чаем обсуждались разные вопросы, за исключением партийной тактики: это исключение — потому, что Сима и Савушка были впередовцами.
Один раз зашел разговор об Уэллсе вообще и об этом романе в частности. Первой заговорила Надежда Константиновна: «Я не понимаю пристрастия к Уэллсу многих хороших товарищей. Что такое Уэллс: даже не пролетарий, а мелкий приказчик, нахватавшийся кое-каких сведений на разных вечерних курсах и из беспорядочного чтения. Естественно, с его мелкобуржуазным происхождением и с таковой же психикой он не пошел дальше фабианства: прекрасная школа оппортунизма…».
Пока она говорила, я смотрел на Владимира Ильича. Мне ясно, что он размышляет, что как будто не совсем согласен с женой, но что-то он скажет? Я уже много раз мог убедиться, что Надежда Константиновна, женщина ограниченная и виновница многих организационных глупостей, имеет на мужа несомненное влияние. Его отношение к ней — романтическое: всю жизнь они шли рука об руку, в тюрьме, в ссылке, в борьбе, всюду вместе. И потому он часто предпочитает… быть согласным с ней, даже когда не согласен. Это замечал не я один, но и многие другие члены партии, например — покойная Розалия Землячка. Итак, я жду, что скажет Ленин, но он молчит.[1994]
Двадцатая годовщина нападения Германии на СССР и ареста немцами нескольких сот русских по спискам, составленным префектурой полиции. Забыть этого нельзя ни тем, ни другим. Есть еще надежда, что немецкие наци пострадали, но здешние живы, здоровы и остаются у власти и даже заключают союз против России с преемниками Гитлера. В такие моменты я всегда радуюсь, что вопреки всем уговорам не натурализовался во Франции. У Каплана было затишье, и очень странно, что ни он, ни я не заговорили о 22.06.41.[1995]
Пропутешествовал к Каплану, чтобы захватить «Годы молодости» Марьи Карловны Куприной-Иорданской.[1996] Для меня это было настоящим путешествием в прошлое. Я узнал Марью Карловну в 1916-м, когда она уже много лет была Иорданской, а не Куприной, но к своему шалому первому мужу сохранила нежные чувства: несомненно, он дал ей гораздо больше, чем бледный Николай Иванович. Ко мне она относилась с полным доверием и рассказала всю свою жизнь — до Куприна и с Куприным. Я имел возможность познакомиться с ее подругой Соней, женой академика Ростовцева, и с ее свойственниками Туган-Барановскими;[1997] я видел знаменитый в семье альбом, упомянутый в «Гранатовом браслете»; я познакомился и с несколькими представителями семьи Давыдовых-Давидовых. [1998] Относительно событий, рассказанных в ее воспоминаниях, я имел гораздо более обширные сведения, чем содержащиеся в этой книге, и жалею, что многое забылось, а многое сохранилось лишь в форме смутных воспоминаний. Надо бы постараться припомнить и записать, пока не поздно. Я хорошо знал и ее дочь Лиду, и гнусного Бориса Александровича Витмера (о его гнусности в книге — ни полслова). И я никогда не должен забывать, что для меня она была очень хорошим другом.[1999]
Из русских писателей один из наиболее обладавших талантом души, вместе с огромным литературным талантом, — это, несомненно, В. Г. Короленко. Я перечитал несколько глав из «Истории моего современника» и бегло просмотрел ряд его вещей. И как он был внимателен к начинающим. Сима посылала ему свои литературные опыты в 1912–1915 годах, и он отвечал очень длинными письмами, где тщательнейшим образом отмечал недостатки и достоинства, давал советы, на мой взгляд — весьма разумные, замечал некоторое улучшение техники. Ее смерть в 1915 году положила конец этой переписке, а мой отъезд по мобилизации через Англию и Скандинавские страны не позволил мне захватить нашу переписку и наши рукописи. В 1923 году, приехав в Париж, я нашел все наше имущество разграбленным — вернее, не нашел ничего. Во время пребывания в России я мог бы с ним списаться, но не пришлось.[2000]
Сумасшедший день: утром рынок и Каплан. Этот последний попросил меня помочь некоему Дубровскому в правке корректур для французской выставки в Москве. Я согласился. Едва я вернулся домой, Дубровский был уже тут как тут, и мы с ним возились с корректурой до 14 ч. 30 м. Правка была действительно трудна: перевод с французского на русский по всевозможным научным дисциплинам явно был выполнен людьми, совершенно незнакомыми с
