совершенно отказаться от дальнейшего участия в Комиссии, возглавляемой А. В. Луначарским», ибо она «создает лишь видимость будто серьезно занимается данным делом, на самом же деле все сводится к затягиванию времени» (ГАРФ. Ф. Р — 130. Оп. 6. Д. 871. Л. 59–61).
476
В. В. Стратонов вспоминал о посещении Совнаркома так: «Опять на Костицына было возложено добиться этого приема. Добились его довольно скоро. Но — уже не в Кремле, а в реквизированном доме, на углу Моховой и Знаменки, где А. И. Рыков устроил свою резиденцию. Нас пришло немного, только трое: Гулевич, Костицын и я. Остальные избранные делегаты сочли за благо не возыметь вдруг времени для переговоров. Боязливость все заметнее овладевала профессурой.
Следуя бюрократическому обычаю о способе выражать неудовольствие, Рыков долго продержал нас в приемной. Наконец, вводят. В сравнительно скромном кабинете восседает за столом Алексей Иванович Рыков, рыжеватый, с козлиной бородкой. Сильно заикается, прихрамывает. Прием довольно сухой. Рыков уже познакомился с нашим последним докладом. Он высказывает нам свое крайнее начальственное неудовольствие по поводу решения “саботировать” комиссию Луначарского.
— Я вне-не-су это де-дело в бо-бо-боль-большой со-совнарком… Пусть про-про-фессу-сура выбе-бе-берет своих де-делега-гатов!
Простился с нами более чем сдержанно.
Мы обсудили положение в своем профессорском совещании. Выяснилось, что В. С. Гулевич тоже начинает сдавать. Правда, ему по роли председателя всей этой неприятной и полной опасностей истории пришлось перенести изрядную трепку нервов. Нелегко было казаться всегда милым и приятным, говорить сладким голосом и достигать благожелательного к себе лично отношения, трактуя столь неприятные для власти вопросы. Но Гулевич умел как-то придавать своим выступлениям такой вид, что он, собственно, ни при чем, что он лично, может быть, на дело смотрит и иначе, однако, по обязанности, в сущности для него даже и неприятной, он должен высказать то-то и то-то… Эта тактика несомненно ему хорошо удавалась.
Теперь В[ладимир] С[ергеевич] заявил о своем намерении сложить с себя обязанности председателя совещания. Он указывал, как на нового председателя, на меня. Но мы дружно восстали против его намерения и просили довести совещание до заключительного шага, заседания Большого Совнаркома. Я же указывал, что принятие мной председательствования повредило бы делу, потому что на меня советская власть смотрит как на боевой элемент, а это для председателя мало подходит.
Гулевич уступил неохотно и с неудовольствием:
— Остаюсь председателем, но констатирую, что надо мной учинено насилие.
Конечно, его уход в такой момент был бы гибельным, как свидетельство о происходящей в нашей среде распре.
В эту пору в Москве пребывали и представители петроградской профессуры. На нашем совещании были выбраны шесть представителей для посещения Совнаркома — четверо от московской профессуры и двое от петроградской. Избраны были: от Москвы — В. С. Гулевич, В. А. Костицын, А. Е. Чичибабин и я, от петроградской — Д. С. Зернов и Б. Н. Одинцов.
Наконец, в самом конце апреля, пришло извещение, что мы приглашаемся на заседание Совнаркома в первых числах мая. На своем совещании мы выработали общие пожелания, которые должны быть представленными Совнаркому. Затем был составлен текст записки, которую мы сговорились подписать, зайдя на квартиру Гулевича, на пути в Кремль.
Но произошло следующее: к Гулевичу зашел накануне Зернов, привыкший в Петрограде к своему званию “Нестора”, которому подчинялись все спецы, а за ними — и остальная профессура. Тот же метод он применил и здесь. Посетив Гулевича и прочитав записку, составленную нами, он забраковал ее и сказал, что напишет другую. Гулевич, по своей чрезмерной мягкости характера, не имел мужества ему противостоять и согласился.
Придя к Гулевичу, мы застали уже готовый текст новой записки, окончательно выправленный, подписанный Гулевичем и Зерновым, и нам предложили присоединить свои подписи. Ознакомившись с запиской, я увидел, что она составлена в неприемлемых для московской профессуры, но обычных для петроградской, соглашательских тонах. Я запротестовал, указав на неправильность всех действий по этому поводу:
— Такой записки я не подпишу!
— Что там много разговаривать: подпишу, не подпишу! — грубо буркнул Зернов.
Вмешался Костицын:
— Я вполне согласен со Всеволодом Викторовичем относительно неприемлемости действий по поводу записки. Тем не менее, ввиду срочности и невозможности уже составить другую, я подпишу ее.
Как обыкновенно, Костицын пошел только до полпути.
Меня стал просить, с умоляющим взглядом, чувствовавший свою вину Гулевич. Чувствуя косвенно и нашу вину в том, что мы, против его желания, заставили его остаться председателем, и не желая вносить лишней распри, я под конец согласился, ради Гулевича, нелепую записку подписать. Мы
