Гамелена[486] нашел полное одобрение публики.
Еще бы! Со времени той войны уж эта-то возможность должна быть разработана и предусмотрена в Генеральном штабе во всех деталях, а всем известно, что Ecole Militaire[487] — первая генштабистская школа в мире. Правда, «линия Мажино»[488] не доведена до моря. Но существует бельгийская оборонительная линия, и притом на укрепление границы за восемь месяцев было затрачено вдвое больше бетона и других материалов, чем на «линию Мажино». И цифры были опубликованы! Все ждали сообщений о большой победе в Бельгии, но сообщения не приходили.
Не помню точно, какого числа, — кажется это было на Pentecote,[489] 12–13 мая, — мы поехали с Quintanilla и его женой в натуристскую колонию где-то за Saint-Remy.[490] За исключением вегетарианского питания, прогулка была очень приятная. То одни, то с ними мы погуляли по лесам, провели очень хороший день и поздно вечером возвращались в Париж. И тут из свежего номера вечерних газет мы узнали, что происходит действительно что-то новое: о военных действиях ни гу-гу, но немецкие авионы [491] бомбардировали ряд крупных и мелких французских городов. Большие разрушения и много жертв. Раньше этого не было — они церемонились. Что же произошло, что позволило им не церемониться?
Приблизительно в середине мая еще сюрприз: бои у Седана. Что это значит? Каким образом немцы, которых успешно сдерживали в Голландии, Бельгии и Люксембурге, появились у Седана? Не ошибка ли, нет ли другого Седана? Не может же быть, чтобы у французов создалась привычка терпеть решающие поражения у Седана! И я помню, как мы с тобой долго возились со словарями и картами, чтобы понять, в чем дело.
Вместе с тем прекратились письма от Пренана и началось беспокойство о нем. M-me Prenant (эта женщина во все времена и всюду была ниже всего) не видела никаких поводов к беспокойству и считала начало поисков излишним. Нечего делать, мы сами предприняли поиски, — пока без результата. Каждый день этого мая, на редкость прекрасного, уносил какую-нибудь надежду и приносил какую-нибудь гадость.
Всегда со страхом мы слушали по радио голос Paul Reynaud, сообщавшего что-нибудь совершенно неожиданное. От времени до времени я заходил обмениваться информацией к Rabaud в его лабораторию, и мы старались даже определить дату появления немцев в Париже. «Что же, может быть, придется пожать руку Гитлеру?» — говаривал Rabaud. «Ну уж нет, — отвечал я, — придется вести партизанскую войну». — «Для этого мы, французы, не годимся, — возражал Rabaud, — nous aimons trop nos aises[492]». — «Об этом придется забыть», — отвечал я, и мы расставались.
Многие события конца мая напоминали роман Pierre Dominique, кажется, «В дни кометы».[493] Торжественное молебствие святой Женевьеве на Parvis de Notre Dame[494] с участием Daladier и других министров, атеистов и антиклерикалов, показывало, что, действительно, сопротивление кончено, хребет перебит и настали последние времена.
Но публика все-таки была настроена легкомысленно. Исчезали некоторые линии автобусов, и публика радовалась: повторение истории с парижскими такси, только на этот раз с автобусами, — вот увидите, будет победа. Наконец, исчезла и последняя линия — наш 91-й [маршрут].
Производились панические полицейские операции. И к нам вечером, часов в одиннадцать, ввалилась полиция — искать оружие и подозрительных лиц. Наш square[495] был наполнен фургонами, а фургоны — подозрительными иностранцами. Нас спасло сорбоннское удостоверение о моей работе на национальную оборону.[496]
В воскресенье 2 июня мы отправились на Foire de Paris[497] у Porte de Versailles[498] и там купили переносные табуретки для сидения в подвале во время воздушных тревог. Как раз за час до нашего прибытия на выставку имела место воздушная тревога, и немецкие авионы сбросили на выставочную территорию афишки такого содержания: «Парижане, пользуйтесь последним спокойным воскресеньем, которое вам осталось. Скоро мы будем у вас».
Применить эти табуретки нам пришлось на следующий же день — в понедельник 3 июня. Это был день, который ничем как будто не отличался от всех других, и, однако, именно он переломил что-то в общественных настроениях. Короткая тревога после полудня прошла, как и все прежние: быстрый спуск с вещами в убежище; там — обычная публика и обычные разговоры и обычные звуки, потому что в подвале не различишь пушек D.С.А.[499] от закапризничавшего мотора. Однако, выйдя на улицу, я сразу понял — что-то произошло: головы у прохожих как- то иначе поставлены и тон иной.
Оказывается, было сброшено довольно много бомб, и жертв много — военных и гражданских. Один из курьезов — прерванный завтрак в министерстве авиации: посол Соединенных Штатов Буллит завтракал у министра авиации Laurent Eynac, каковой несомненно являлся военной мишенью; немецкая бомба нарушила tete-a-tete,[500] проскочив через потолок и пол вниз, не причинив вреда, но доставив высоким гастрономам[501] несколько минут серьезного волнения с желудочно-кишечными неприятностями.
Газеты — полны рассказов об эвакуации Dunkerque,[502] а из Парижа бегут, пока на шикарных автомобилях. Остающиеся смотрят, и, конечно, их пешеходная эвакуация тоже скоро начнется. В среду 5 июня — последний акт в эвакуации Dunkerque, что рассматривается как большая победа. Почему? И никто не понимает — это развязывает немцам руки.
Начинается новый вид паники: отсылка вещей в провинцию. Отсылаем и мы, но вопрос — куда? 5 июня мы поехали к Marcel Benoid, и он согласился дать нашим сундукам приют в своем семейном доме в Lempdes в Оверни. На следующий день 6 июня мы отправляем их. Операция трудная: в городе нет
