такси, и только после долгих поисков к трем часам дня я нахожу машину. Мы отвозим вещи на товарный вокзал, где, увы, прием грузов закрылся в два часа дня. Нам предлагают обратиться в частное агентство Malissard. Новое путешествие. После очень долгого торга и распределения чаевых агентство соблаговоляет взять наши вещи и, как выяснилось позже, вполне добросовестно исполнило свои обязанности.
На обратном пути заглядываем на Gare Austerlitz:[503] он запружен толпой, пригнанной ветром паники. Хвосты — длины и ширины невероятной. Никто не знает, в котором часу будут выдавать билеты и на какие направления, но все покорно стоят и ждут, а мимо проезжают к югу шикарные автомобили.
«La bataille de France»[504] продолжается, по газетам, на «линии Weygand», [505] и о ней газеты говорят очень серьезно: «последний козырь Франции». Этого мы никогда не поймем во французах. Зачем были нужны словесные украшения, излишние и при победе, и при поражении? Зачем были они нужны, когда мы знаем теперь, что с середины мая «la bataille de France» была проиграна и что в начале июня никакой линии Weygand не было.
Очень хорошее представление о том, что происходило, дает рассказ русского военного летчика С[акова?], которого я знал еще во время той войны. Как только началась эта война, он поступил во французскую армию добровольцем, надеясь, что ему дадут авион, и ему это обещали, а, на самом деле, всю войну он проработал как шофер грузовика. Итак, в один из дней конца мая С. получил поручение поехать из департамента Somme, где находился, куда-то к югу за грузами. Едет спокойно по route nationale,[506] — его перегоняет танк, один, другой, третий… Он смотрит: что за притча? Немцы, немецкие танки, которым тут, казалось бы, неоткуда взяться. Продолжают катиться, и не обращают на него никакого внимания.
С. доезжает до ближайшей route de grande communication,[507] сворачивает в сторону и выезжает на дорогу, параллельную его первоначальному направлению. Катится по ней с максимальной быстротой. Через некоторое время сворачивает, попадает на прежнюю route nationale, убеждается, что немцы остались далеко позади, и катится к югу во всю скорость, чтобы добраться до французских сил. Он находит, что искал, у моста, охраняемого батальоном пехоты, артиллерией в приличном количестве и несколькими французскими танками.
Полевая жандармерия очень долго и придирчиво просматривает его документы. С. теряет терпение и говорит: «Кончайте, я ведь с самого начала предупредил, что должен сделать здешнему командиру спешное сообщение». — «Вы сделаете его нам», — отвечают жандармы. «Так вот, немецкие танки находятся в получасе отсюда». Жандармы моментально бросили его и побежали к полковнику. Никто не спрашивал, сколько танков, какие силы. Пехота, артиллерия, танки и жандармы немедленно снялись с места и двинулись к югу. С. пожал плечами, сел на свой грузовик и тоже отправился туда. Худшей паники и худшего беспорядка за свою боевую жизнь никогда он не видел.[508]
В субботу 8 июня у нас завтракал Marcel Benoid. Он как будто был в нерешительности: с одной стороны — желал остаться в Париже, с другой стороны — патрон звал его эвакуироваться на юг. Я записал в тот момент: «равнодействующая ясна», — так оно и было. Пришла M-me Pacaud. Она тоже в колебании, но большей амплитуды, и положение ее было трудное. Муж, eleve-officier,[509] находился пока в Vincennes,[510] но ожидалась эвакуация на юг, и он настаивал, чтобы жена тоже уезжала. Но как ей, при ее физической беспомощности, осуществить это? Она твердо надеялась, что ее учреждение позаботится о ней, а пока искала, с кем бы связать свою участь.
На следующий день в воскресенье 9 июня радио и газеты продолжали твердить о стойкости французской армии на линии Weygand, каковая уже давно и географически, и морально, и физически перестала существовать. Продолжался этот колоссальный обман общественного мнения, который никого не обманывал. Пришла Тоня — посоветоваться и спросить, что мы будем делать. Пришла M-me Pacaud и сообщила, что муж со своей школой эвакуирован в Бордо, она видела его перед отъездом, и что министерства покидают Париж. Это заставило и нас встрепенуться. Звонок в Recherche Scientifique[511] подтвердил известие.
Мы побежали на Quai d’Orsay.[512] Улицы были пусты, и все пахло паникой. Такси проезжали, наполненные вещами и людьми. Местами, у учреждений, камионы[513] и автокары[514] грузили эвакуируемых служащих. С трудом находим такси, и вот мы — в Recherche Scientifique. Обстановка пожара: спускаются спешно ящики, забиваются, грузятся. Канцелярские служащие действительно эвакуируются на камионах; что же касается до научного персонала, то ему предоставлена возможность использовать свои средства. После переговоров с большим трудом соглашаются дать нам удостоверения о неимении препятствий к выезду.
На обратном пути заглядываем на Gare d’Orsay.[515] Толпа — у касс, толпа — у платформ. Для отъезда, увы, нужен sauf-conduit.[516] Отправляемся в комиссариат. Это учреждение не изменило ни вида, ни нравов: чтобы получить sauf-conduit, нужно иметь заверенное удостоверение с места назначения о согласии нас принять; после представления этого удостоверения нужно ждать от 8 до 10 дней. Эта бюрократическая жвачка преподносится нам с крайней грубостью и издевательством: «Почему собственно вы не хотите остаться с вашими друзьями-немцами?»[517]
Направляемся к дому и по дороге заходим к M-me Pacaud. Ее нет. Сестра ее — польская беженка, уже проделавшая путь из Польши через Румынию, — готовится к отъезду в Angers.[518] В глазах ее — застывшее безвыходное отчаяние: она ничего не знает о судьбе мужа — офицера разбитой польской армии. Два поляка, оба — военные, дружески разговаривают с нами, забыв, что мы — русские. От них мы узнаем, что несколько старых авионов, защищающих Париж, — польские, с польскими летчиками.
