Глава 50
Друг мой, друг мой, я очень, очень болен; сам не знаю, откуда взялась эта боль; вышел из дома Бо и вдруг понял, что уже, наверное, минут двадцать не могу нормально повернуть голову – так свело шею, что полночи рыл нору в подушках, пытался уложить тело на бок как-нибудь, чтобы хоть немножко поспать спокойно, не просыпаясь каждые три минуты от этой дикой боли в шее, – и не удалась нора, и я так измучился, что сел и заплакал, ты представляешь себе? – от всего сразу заплакал, настоящими немужскими слезами, потому что, друг мой, кончились силы, потому что мало мне всего этого – так еще и шея, потому что нет, понимаешь, друг, ни сна, ни покоя. Спасибо тебе, что ты приехал, я уж и не помню, когда был таким, как сегодня, не в последние три года, мне кажется, может, даже не в последние четыре; чувство, да, вот именно, что меня откатило сейчас на три года назад, что не было ни работ моих, ни признания, ни достижений, ни с таким трудом и упорством закаленного мною внутреннего стального стержня, гибкого-крепкого-несломимого. Друг мой, друг мой, мне очень, очень страшно.
Друг, Эли Варди, подтирал тем временем большущую кофейную лужу – надо же долго, со вкусом, с умением, с гвоздикой и кардамоном варить кофе, чтобы потом перевернуть турку на пол, обварив себе же колени. Тихая нежность захлестывает Гросса – всегда, всегда был такой, трогательный и ловкий, пока что-нибудь делает, всегда с таким вкусом, с такой сноровкой – и никогда не умел довести до конца, никогда не получалось продемонстрировать, как положено, собственные шедевры: в университете опаздывал с подачей работ, терял бион, запарывал цифру, заболевал в день общих показов, плохо писал концепцию, сбивался в ходе обсуждений… Хорош ведь всегда был, хорош и талантлив, все знали, а учился плохо – вот из-за мелочей, из-за вечных хлопотных неурядиц – ужас, как же несправедливо все у него складывалось. Закончил учебу плохо, в конце второго десятка, с предложениями оказалось туго, и уже тогда была у юного Гросса мысль – нельзя ли им с Эли на пару пробиваться? Надо бы, думалось тогда, взять его в оборот, утащить за собой в чилли, сделать маленькую студию, благо есть Бо, благо Бо помогает; работать бы вместе, не давать Эли заниматься административными вопросами, а пусть бы только делал прекрасные свои сеты с феями и быками. Он бы работал по фэнтези, я по своим чернухам – могли бы даже вместе что-нибудь делать, сливая жанры, – побесить, например, дардамонцев, например, вергилесцев. Почему тогда не позвал его в пару, почему испугался? – потому что, скажи себе честно, Йонги, очень хорош был все-таки Эли, очень талантлив; как-то оно, знаете, неспокойно… Но вот с тех пор – жалко его и немножко стыдно, потому что – хотя не обязан был, конечно, но ведь мог спасти его от той жуткой рутины, в которую затянула Варди единственная предложившая ему после колледжа работу студия «Крэйзи Пасси»; не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, лауреат «Голден Пеппер», лауреат «Чилли Шауэр» и «Козочки», лауреат премии «Байт-ми!» за лучший антисоциальный проект, не стыдно ли тебе, «лучшему чиллимейкеру года», по опросам «Московского комсомольца», «самому непристойному режиссеру века», по словам каннского мэтра Жака Жюльена, «самому дивненькому мужчинке в отечественной индустрии развлечений», по результатам голосования журнала «Герли-герл», – не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, что лучший и единственный друг твой, чьи работы во время оно вызывали у тебя неприятный холодок в солнечном сплетении – «А я зачем же?» – работает режиссером на ванильнейшей, банальнейшей, серейшей студии, штампует фильм за фильмом отвратительного приторного гламура, получает столько, что едва на раз в год свозить ребенка к Мертвому морю? Почему ты не заберешь его оттуда, почему не найдешь ему достойное место в мире?
Остатки кофе Эли разлил по чашкам – получилось на два глоточка, зато таких, что Гроссу показалось – даже шею слегка отпустило, и он сумел посмотреть на Эли не исподлобья, а по-человечески, как и надо; все-таки красивый он, Эли, – нежный, хрупкий, голубоглазый, сам как эльф, которых он так любил, и жена у него – как фея, феечка, трогательное создание, истеричное и больное, глупое, как ребенок. Видимся редко, а теперь все реже и реже, я как-то весь в делах, весь в разъездах, весь в своих успехах, в этом вязком, как говно, нездоровом драйве, от которого почему-то вот сейчас – вот в эти два дня – стыдно и тошно, как если бы вдруг выяснил, что музыка давно кончилась, а ты все еще дергаешься и во всю глотку фальшиво ей подпеваешь, а вокруг стоят люди и смотрят на тебя неловко. Друг мой, друг мой, я сегодня два часа не мог заставить себя вылезти из-под одеяла, так мне было серо и стыло, и не помогала ни антикварная лампа, ни ионный обогреватель – понимаешь, жить не хотелось. Я плелся звонить тебе – нет, не плелся, – полз, понимаешь, полз буквально, – и вынужден был каждую минуту говорить себе: Йонги, было гораздо хуже, когда надо было выбраться из-под одеяла, было гораздо хуже, когда надо было искать записную книжку, было гораздо хуже, когда надо было отвечать на комм, – потому что иначе у меня бы не хватило сил, понимаешь? Я не должен был просить тебя прогулять работу, ехать сюда из Сан-Симеона, варить мне кофе, слушать мои причитания, но мне правда казалось – и кажется, кстати, – что мир мой рухнул, и я не в силах сидеть под его обломками в одиночку.
Короче, слушай. Мало того, что Бо отказал мне в деньгах – впервые! – и это при том, что я, как ты знаешь, всегда и все окупал, еще со времен «С кем спят зеленые муравьи», все возвращал с лихвою, отставим стыдливость: он хорошо зарабатывал на моих проектах, иногда даже сто процентов на сто получал, согласись, неплохо? – и при этом он не только меня обидел, но и зарезал мне фильм, понимаешь? – зарезал, сделал его практически невозможным, а для меня это, ты же знаешь, – и он же знает! – а для меня это – да лучше убить меня, лучше меня самого зарезать! Но понимаешь, Эли, если бы это было все, если бы он просто сказал мне – не дам я тебе ни аза, я не верю в тебя как в режиссера, я не думаю, что фильм окупится, я боюсь, что ты сбежишь с моими деньгами, – господи, да если бы он сказал мне что угодно вот просто по-деловому, я бы, ты понимаешь, плюнул, махнул рукою, – но он же прочел мне лекцию, он же внушение сделал мне, он мне читал мораль – мне, к которому до сих пор относился с почтением, – да, извини меня, Эли, это звучит нахально, но он всегда с почтением ко мне относился! несмотря на то, что он меня на хрен знает сколько лет старше! потому что знал, что я смелее, талантливее и умнее, чем он, и намного! И вот сейчас – он прочел мне лекцию, лекцию, Эли, нотацию! – да не хочу я кофе, сядь ты на две минуты, послушай, что я тебе говорю! – так вот же, он заявил мне: «Йонги (таким, понимаешь, тоном, как будто я ему ученик, он мне – учитель, как будто я, понимаешь, неприличный
