канал, и если бы я не поставлял им – они бы переменили свое ко мне отношение, а это – непрактично, как любит говорить мой брат Сашечка, это – непредусмотрительно.
Да, брат Сашечка своей ролью учителя жизни тронут до глубины души.
– Ну, прекрасно, умница, молодец, правильно я понимаю, что теперь у тебя достаточно связей с важными людьми, чтобы ты сам нашел, чем обеспечивать жену и ребенка?
А вот тут мы попались, тут нам непонятно, куда дальше грести, потому что недаром, недаром же мы позвонили мне через сорок минут после того, как я приземлился в Москве, и так нарочито, так легко попросили свидеться-пообедать: «Соскучился же, я тебя сколько? – месяц не видел? – ну, назначь где?» Тут интересны, кстати, механизмы моего собственного сознания – на секунду (ровно на секунду, на ту секунду, за которую подхватил с конвейера сумку) мне безумно захотелось поверить, что – и правда… Но тут вспомнил предостережения Щ, передернулся, немедленно и автоматически подумал, сколько денег я могу Виталику дать, когда попросит, – и озверел, и решил, что ни копейки не дам. А он пока что и не просил, кстати, но встретил меня в «Таратайке» такой весь осиянный и ласковый, что мне немедленно стало ясно – у него все плохо, хуже некуда, и я немедленно озверел окончательно, почувствовал себя, как юная девушка, которую хотят охмурить и выебать, и сказал нежно: ну, как поживает Таня Лаврухина, как Еввка, как работа? – и за три минуты мы пришли к состоянию, когда он дергал висящую на стене подкову, пока та не свалилась ему на колено, и орал: «Это совершенно не твое собачье дело!!!» – и хотел бы я знать, о чем именно (наверное – обо всем сразу) он это орал? Но больше всего меня интересовала история с химией. Так химию он, оказывается, раздавал направо и налево важным людям, связи поддерживал. Ну что же, вот пускай и ищет себе сейчас средства к существованию через свои поддержанные связи.
– Да, представь себе, у меня достаточно связей! И если бы мне не предлагали отличную работу только с января, я бы вообще не стал обращаться к тебе ни за чем!
А. Вот как. С января.
– А я думал – ты соскучился, месяц меня не видел.
Неловко, да? И он вдруг вздохнул и очень спокойно заговорил; обиженно, да, но спокойно:
– Я соскучился и месяц тебя не видел, и очень тебе, между прочим, был рад, и это не я начал портить нашу встречу, а ты стал читать мне нотации, мы бы уже вполне могли закончить говорить о делах и пообщаться как люди. Знаешь, до какой степени мне надоело, что каждый раз, когда мы встречаемся, мы говорим о делах? Я чувствую, Сашка, что мы постепенно отдаляемся. Мне от этого не очень хорошо. Я совершенно не хочу, чтобы мы превратились, знаешь, в эдаких братьев, которые во всем поддерживают друг друга – а поболтать ни о чем, кроме дел, не способны. Я не хочу. Я, кстати, редко тебе это говорю, но вот скажу: ты очень много для меня значишь, очень. Я всегда видел в тебе – и до сих пор вижу – некоторую фигуру для подражания – ты это понимаешь, наверное. Ты умный, смелый, удачливый, ты знаешь, чего хочешь, к чему идешь. Я тоже так умею, я знаю, что умею, но иногда у меня не получается – а у тебя получается всегда, но я тебе не завидую – я просто тоже хочу быть, как ты, я пытаюсь, и многому, кстати, у тебя учусь, да. Как, наверное, младшему брату и положено.
Сердце мое, сердце, почему ты больше не отзываешься на эти речи, как же ты, бедное, устало.
– Иногда, Сашка, я думаю, что я мог бы быть, как ты, таким, знаешь, цельным, успешным, но у меня что-то не сложилось, что у тебя сложилось, мне не хватило удачи, что ли, или связей, или обаяния, богом данного, – чего-то не хватило, чтобы быть как ты, умным-богатым. Я, знаешь, когда-то понимал, что ты больше меня читал, или больше успел, или лучше что-то умеешь, я себе говорил: он старше на пять лет, у него пять лет форы, я через пять лет такой тоже буду, но вот я вспоминаю тебя пять лет назад – у тебя уже все было зашибись, у тебя были связи, ты же уже начал сталкать, да? – и вот я сейчас такой, как ты тогда, а никакая особая удача мне до сих пор не сыграла. Кроме удачи быть твоим братом. Это я искренне тебе говорю.
Значит, удача мне всегда играла, всегда удача. Восемь лет назад Щ привел меня к Арсену; через две недели в эйлатском аэропорту мне дали мой первый набор – двенадцать сетов, – и я все сделал, а потом, когда скатал сеты дрожащими руками в туалете – тогда еще в Шереметьево-3 возили из Израиля, – я начал невыносимо, выворачиваясь наизнанку, блевать в унитаз, и у меня так подскочила температура, что перед глазами плыло, и прямо в аэропорту мне пришлось пролежать в травмпункте два часа ничком – и я помню, кстати, что от прикосновения стимулирующего биона (медсестра с грацией циркового медведя и очень робкими глазами) дернулся и едва опять не сблевал, и думал – больше никогда-никогда. И наутро пришел к Арсену с сумкой и получил свои первые большие деньги – и не смог сказать: «Никогда-никогда», а назначил снова на через три, что ли, дня. Сегодня утром, в полупустом аэропорту, мне вдруг стало так странно и тяжело: я понял, что автоматически считаю минуты, проходя паспортный контроль, – при том, что впервые за восемь лет иду с израильского рейса чистый, без сорока пяти шариков на руках, переливающихся и слепящих. Что вообще последний раз иду с израильского рейса… ну, не последний, но последний в какой-то мере. Словом, вы поняли.
– Виталик, ради бога, только не начинай опять песню о моей удаче и моих связях, и о том, что знай ты все, что я знаю, ты бы все мог как я или еще лучше. У меня сейчас нет сил.
Оскорбился, что я не ответил на его сентимент сентиментом.
– Послушай, я вообще устал, я только что прилетел, у меня очень мало времени в Москве и очень много дел. Извини, я должен сразу тебе сказать: сейчас я не смогу занять тебе ничего. Я переезжаю в Израиль, к Яэль, через две недели – мы женимся. Все заработанные мною деньги теперь принадлежат
