делегации:
– Что?! Какая компенсация?! Да гоните их всех в шею, вон!!! У меня склад сгорел, столько драгоценного товара потеряно, а я еще буду этой черни что-то выплачивать?! Вон! Гоните их в шею! Всех вон!!!
И тогда Таня не выдержала. Бывали моменты, когда она совершала такие отчаянные, безудержные поступки, сама не понимая, как это произошло. И в этот раз Таня решительно открыла дверь кабинета и шагнула вперед. Толстый грек, изо всех сил разорявшийся на приказчика, стоявшего перед ним с опущенной головой, даже не успел к ней повернуться.
– Ты подавишься своими деньгами, поганая сволочь! – крикнула она. – И за эти слова тебя ждет больше бед и страданий, чем принес нам огонь! Будь ты проклят! Ты слышишь, проклятый боров! Будь ты проклят!
Толстый грек еще больше раскраснелся, стал как вареный рак и взметнул кулаки над головой:
– Что?! Как?! Да я полицию!.. Да я тебя жандармам!.. Сгною в каталажке, воровка проклятая!.. Как ты смела сюда войти!..
– Это ты вор, – уже спокойнее сказала Таня. – И будешь наказан за это.
Затем она развернулась и быстро ушла из конторы купца. Ее никто не удерживал. Но еще долго после этого в страшных снах Таня переживала мучительную унизительность этой сцены.
И вот теперь купчиха произнесла это имя – страшное имя, разбередившее в душе Тани незаживающую рану.
– Кого убил Людоед? – переспросила Таня.
– Убили купца Аристида Сарзаки, торговца тканями. Мануфактура Сарзаки, слышала? Зверски, чудовищно убил этот зверь, Людоед!
– Слава Богу! – Таня подняла глаза к небу. – Все-таки есть на свете справедливость!
Тут купчиха просто онемела, не говоря уже о прачках и торговке с Привоза. Она так удивилась, что даже снизошла к вопросу.
– Ты с ума сошла? Чего это ты так говоришь?
– А того, что купец Сарзаки преступник и вор! Из-за него погибли люди! – выкрикнула Таня. – И я рада, что этот негодяй получил по заслугам!..
– Ты… ты… да как ты смеешь говорить такое об уважаемом человеке?! – У купчихи просто слов не хватило. – Замолчи свой рот…
– Мадам, унизьте ваш хипиш! – хмыкнула Таня. – Да никакой он не уважаемый! Аристид Сарзаки был негодяем, вором и убийцей! Я рада, что Бог покарал его, хотя бы руками Людоеда!..
– Ты сумасшедшая, – внезапно тихо сказала купчиха, с интересом посмотрев на Таню. – Ты сумасшедшая, и я всегда это подозревала. За дурною головой ноги через рот пропадают. Наматываешь язык на мои нервы. В общем, так: с тобой просто опасно иметь дело! Убирайся! Ты уволена. И больше не появляйся здесь никогда, – купчиха даже рукой хлопнула по перилу.
Таня подошла к бадье, вытащила оттуда тяжелый, намокший мешок и, вернувшись к крыльцу, с силой запустила его в купчиху. Мешок попал ей в толстый живот, обдав фонтаном брызг.
– Подавись ты!.. – с удовольствием смакуя такие знакомые, но не произносимые ею слова Молдаванки, сказала Таня. – Подавись ты за свою стирку! Пошла!.. Стирай сама.
– Полиция! – придя в себя, истерически заорала купчиха. – Полиция!!! Помогите! Убивают! Караул!..
Плюнув на крыльцо купчихи, Таня быстро пошла прочь, провожаемая застывшими взглядами всех тех, кто остался во дворе. И только быстро пройдя несколько кварталов и заметно остыв, она вдруг с какой-то ясной, пугающей четкостью осознала, что лишилась единственной работы, которую смогла найти, единственного источника существования… И что в старом матерчатом кошельке, оставшемся в ее комнате, вся наличность составляет только 10 копеек, а из еды – на столе краюха засохшего черного хлеба, а в углу комнаты – полведра полусгнившей картошки, купленной за гроши… В их доме давным-давно не было ни масла, ни белого хлеба, ни молока, ни яиц, ни хорошей крупы, и никакой приправы, кроме щепотки каменной соли, которая совсем не растворялась в жесткой известковой воде…
В комнате было мучительно холодно, потому что дрова закончились день назад, и в эту ночь бабушка кашляла так страшно, что Таня совсем не сомкнула глаз. Обхватив руками колени и дрожа под вытертым одеялом, она сидела в темноте, прислушиваясь к ужасному кашлю бабушки, и захлебывалась слезами. Таня плакала горько, взахлеб, уже не пряча своих слез. Впрочем, бабушке было так плохо, что она не видела слез Тани и не слышала ее рыданий, не понимая того отчаяния, которое в реальной жизни намного страшнее, чем ад.
Осознав все свалившееся на нее горе – невероятное, страшное горе, – Таня присела на какую-то каменную тумбу и в отчаянии заломила руки. Самым ужасным ей показалось то, что горе это вполне можно было предотвратить, ведь ей стоило лишь промолчать… И все пошло бы своим чередом, и после стирки мешков она получила бы деньги, и жизнь не казалась бы страшной пропастью, теперь разверзшейся у ее ног…
Но все уже произошло, все уже случилось, и поправить этого было нельзя. Даже если бы Таня упала в ноги купчихе и слезно молила о прощении, та все равно не взяла бы ее назад. Но Таня и подумать не могла о том, чтобы унижаться перед этой женщиной, которая с жестокой несправедливостью обрушила на нее град чудовищных унижений, совсем незаслуженных…
Нет, унижаться перед купчихой она не будет. Что же тогда? Тогда… Глаза Тани наполнились жгучими слезами, и, чтобы прогнать их, она
