бы тебя продырявил да выпустил наружу всю твою глендиннинговскую кровь, а после зашил бы рану в твоих подлых останках. Негодяй, грязное пятно на теле всего человечества!
– Это переходит все границы – вот так смесь обмана и сумасшествия! Но где же слуги? Почему черные не появились? Выведи его вон, мой добрый Док, выведи его прочь. Осторожно, осторожно! Стой, – кузен засунул руку Пьера в карман последнего, – вот так, держи его так и выведи бедного парня куда- нибудь отсюда.
Затаив свою ярость, коя при любом развитии событий не могла найти удовлетворения в таком месте, Пьер развернулся, молнией пронесся вниз и выбежал из дома.
– Карету, сэр? Карету, сэр? Карету, сэр?
– Кеб, сэр? Кеб, сэр? Кеб, сэр?
– Сюда, сэр! Сюда, сэр! Сюда, сэр!
– Он пройдоха! Не к нему! Он – пройдоха!
Пьера окружила толпа конкурирующих между собой кебменов, все они сжимали в руках длинные кнуты; другие же в это время оживленно кивали ему с облучков, где они восседали на возвышении, освещенные с двух сторон фонарями кареты, словно потрепанные, отверженные святые. Лес кнутовищ сгустился вокруг бедняги, и звуки нескольких свистящих ударов хлыстами донеслись до его слуха. Для Пьера, только что пережившего такое бешеное столкновение с презрением Глена в его великолепной гостиной, это неожиданное буйство вокруг него кнутов, кои то и дело пускались в ход, было как нападение жаждущих мести варваров на Ореста[136]. И, вырвавшись из толпы, он схватился за первую же металлическую ручку каретной дверцы, какую увидел, и, нырнув в экипаж, прокричал кебмену, не придавая значения тому, каков его возница, чтобы он выехал из давки и довез его по адресу, который ему скажут.
Экипаж проехал немного по главной улице, затем остановился, и извозчик потребовал: куда теперь? Какой адрес?
– Караульная будка на ***** Ярд! – прокричал Пьер.
– Хи! Хи! Едет, чтобы самому отдаться им в лапы, ха! – сказал про себя возница и осклабился. – Что ж, это вроде как по-честному… прочь, вы, псы!.. кыш! долой! Вон!.. проваливайте!
Зрелище и шум, кои открылись Пьеру, когда он вернулся в караульный участок, наполнили его несказанным ужасом и яростью. Приличный прежде, дремлющий дом ныне ощутимо вонял от всяческих проявлений непристойности. Едва ли поддается описанию, какая возможная причина или случай – в сравнительно краткое отсутствие Пьера – собрали такое подлое общество. В неописуемом хаосе безумные, больного вида мужчины и женщины всех цветов кожи и во всевозможных вызывающих, нескромных, гротескных и изорванных одеждах прыгали, визжали и изрыгали ругательства, толпясь вокруг него. Изорванные полосатые хлопчатобумажные покрывала негров и красные халаты азиаток, столь изношенные, что эти лохмотья едва прикрывали их обнаженную грудь, соседствовали с рваными платьями густо нарумяненных белых женщин, а также с выношенными пальто, пестрыми жилетами и рубашками навыпуск у бледных, или носящих бакенбарды, или изможденных, или усатых мужчин всех национальностей, одни из которых, казалось, были арестованы прямо в постели, и другие, по всей видимости, прямо посреди какого-то сумасшедшего, распутного танца. Отовсюду слышались пьяная мужская и женская речь на английском, французском, испанском и португальском, кою время от времени пересыпали словечками на самом грязном из всех человеческих жаргонов, на том диалекте греха и смерти, который известен как воровской жаргон, или арго.
Бегая среди этого общего хаоса людей и криков, несколько полисменов тщетно старались унять шум, в то время как другие были заняты тем, что надевали наручники самым безнадежным; и то здесь, то там растерянные негодяи, как мужчины, так и женщины, затевали настоящую битву с офицерами, а другие, будучи уже в наручниках, все еще пытались драться, хотя их руки сковывало железо. Между тем слова и фразы, которые немыслимо повторять при свете божьего дня и самое существование коих не знали и не могли помыслить десятки тысяч порядочных обитателей города, – непристойности и проклятия неслись ввысь с такими интонациями, кои ясно говорили о том, что это повседневная речь и естественное дыхание тех, кто их произносит. Воровские кварталы и все бордели, венерологические лечебницы для неисцелимых, лазареты и огненные пасти преисподней, казалось, слились в одно и выплеснулись на землю через какой-то гнусный черный ход непристойной трущобы.
Несмотря на то что до сей поры несовершенный и в целом бессистемный опыт городской жизни Пьера слабо подготовил его к пониманию особого смысла этого ужасного спектакля, все же он знал достаточно из слухов об изнанке городской жизни, чтобы представить, кто и откуда были те типы, коих он видел перед собой. Но все его мысли в это время были поглощены лишь одной ужасной мыслью об Изабелл и Дэлли, вынужденных быть свидетельницами сцен, кои едва мог вынести сам Пьер, или, возможно, оглушенных шумом, так как они находились среди всей этой мерзости. Ворвавшись в толпу, не обращая внимания на случайные вскрики и проклятия, с которыми он сталкивался, Пьер дико озирался в поисках Изабелл, и вскоре он увидел ее, рвущуюся из беспорядочно шарящих, скованных наручниками рук какого-то усатого типа. Пьер богатырски размахнулся, ударил негодяя своим бронированным кулаком и отнял у него Изабелл, крича двум ближайшим офицерам, чтобы те расчистили ему путь к двери. Они послушались. Спустя несколько мгновений дрожащая Изабелл была в безопасности на свежем воздухе. Он хотел уж было остаться с ней, но она заклинала его вернуться за Дэлли, коя терпела еще худшие оскорбления, чем она сама. К ним приблизился дополнительный наряд полисменов, и Пьер оставил Изабелл на попечение одного из них и, позвав двух других присоединиться к нему, снова вошел в участок. В другом углу он увидел Дэлли, схваченную за обе руки двумя оборванными метисками, кои,
