жилах которого текла бы водянистая кровь, ну, а у Глена, безусловно, было немало дурной крови.
Более того, Пьеру казалось вполне ясным, что, только доведя Люси до полного сумасшествия и приложив усилия, чтобы доказать это посредством тысячи маленьких грязных подробностей, мог закон преуспеть в том, чтобы вырвать ее из убежища, которое она себе добровольно избрала; такое развитие событий одинаково претило заинтересованным сторонам по обе стороны баррикад.
Что тогда могли бы сделать эти двое, в ком кровь кипела от бешенства? Возможно, они могли бы патрулировать улицы и, едва увидев Люси без сопровождения, похитить ее и вернуть домой. Или, если бы рядом с ней был Пьер, тогда избили бы его до полусмерти багром[205] или палкой, играя по-честному или напав из-за угла; и после – прощай, Люси! Или, если Люси будет постоянно находиться в своей комнате, то напасть на Пьера совершенно открыто, сбить его с ног и избить до полной неузнаваемости, покрыть его градом и тьмой ударов, подсказанных ненавистью и обидой, так что, смятый под колесом такого позора, Пьер должен был бы почувствовать себя разбитым, и тогда они могли бы пожать плоды своей низости.
Ни невнятное бормотание духов в старом доме, посещаемом призраками, ни адское и зловещее знамение, увиденное ночью в небесах, не заставят волосы гордого благородного человека встать дыбом на голове так, как когда он прокручивает в своем уме картины некоего возможного грязного, публичного и реального бесчестья. Это не страх – это ночной кошмар для гордости, который более ужасен, чем любой страх. Тогда, благодаря бескрайнему воображению, чувствуется, как раскаленное клеймо убийцы Каина проступает на лбу и старый, уже побывавший в деле, заржавевший от крови нож стиснут в занесенной для удара руке.
Несомненно, эти два молодых человека должны плести против него какой-то яростный заговор; эхо их язвительных проклятий, которыми они осыпали Пьера на лестнице, до сих пор звенело в его ушах, проклятий, от безрассудных ответов на которые он тогда с большим трудом удержался – он остро чувствовал сверхъестественность той безумной, пенящейся ненависти, с которой вспыльчивый брат бросался на оскорбителя чести сестры, – вне всяких сомнений, то была самая бескомпромиссная из всех известных человеческих страстей, – и он не забывал о неприглядной правде, которая гласит, что если такой брат поразит врага прямо за столом у родной матери, то окружающие и все судьи встанут на его сторону, признавая все допустимым для благородной души, пришедшей в бешенство из-за бесчестья любимой сестры, причиненного ей проклятым соблазнителем, примеряя на себя свои собственные чувства, как если бы он на самом деле был тем, кем Фредерик его столь живо воображал, помня о том, что в любовных делах ревность выступает помощником и что ревность Глена удвоилась из-за необычайной злобы зримых обстоятельств, по прихоти которых Люси с презрением отвергла объятия Глена и сбежала к его всегда счастливому и теперь уже женатому сопернику и как бы своенравно и бесстыдно угнездилась там, – припоминая все эти глубокие побуждения обоих своих врагов, Пьер не мог не ожидать в скором будущем яростной схватки. Эта буря страстей в его душе была подкреплена его решением, принятым в час размышлений, спокойнейший из возможных. Буря страстей в его душе находила поддержку в том решении, которое он принял в час самых холодных, по возможности, размышлений. Буря и спокойствие, оба сказали ему – позаботься о себе, о Пьер!
Убийства совершаются маньяками; но серьезные мысли об убийстве – это удел хладнокровных головорезов. Пьер был именно таким – рок или что там еще сделал его таким. Но именно таков он был. И когда эти картины проплыли перед его мысленным взором, когда он подумал обо всех двусмысленностях, которые окружали его, каменные стены со всех сторон, которые он не мог преодолеть, миллион раздражающих обстоятельств его в высшей степени злой доли, то последняя призрачная надежда на счастье ускользнула от него, сгорела, как в языках пламени, и, глядя в будущее, он видел лишь черную бездонную пропасть преступления, к самому краю которой его оттеснили, где он, шатаясь, каждый час боролся с собой, – тогда он ликующе приветствовал предельную ненависть Глена и Фредерика; и убийство, совершенное, чтобы отразить их бесчестный удар на публике, казалось единственным достойным продолжением такой отпетой карьеры.
Как статуя, коя, водруженная на крутящийся пьедестал, показывает то одну свою конечность, то другую, то лицо, то спину, то бок, постоянно меняя также свой общий профиль, так кружится и скульптурная душа человека, когда ее поворачивает рука правды. Только ложь никогда не меняет, а посему не ищите в Пьере никакого постоянства. Ни один лицемерный конферансье не появляется за ним следом, чтобы называть каждое его превращение. Улавливайте смены его превращений, и да будет вам в помощь ваша интуиция.
Прошел еще день; Глен и Фредерик никак не заявили о себе, и Пьер, Изабелл и Люси жили вместе. Участие Люси в домашней жизни стало оказывать замечательное действие на Пьера. Иногда, для тайно-зоркого взгляда Изабелл, он, казалось, смотрел на Люси с выражением, плохо подходящим для их простых, так называемых, исключительно родственных отношений, а потом также с другим выражением, еще более для нее непонятным, – выражением страха и благоговейного трепета, не без примеси нетерпения. Но его личное отношение к Люси было сама деликатность и любящая внимательность – ничего больше. Он никогда не оставался с ней наедине; хотя, как прежде, иногда оставался наедине с Изабелл.
Люси, казалось, совсем не желала добиться для себя какого-то места рядом с ним, не проявляла ни малейшего нежелательного любопытства по отношению к Пьеру и никакого болезненного смущения – к Изабелл. Несмотря на это, казалось, она все более и более, час за часом, каким-то необъяснимым образом скользила меж ними, не касаясь их. Пьер чувствовал, что некая странная божественная сила была рядом с ним, охраняла его от некоего небывалого зла, а Изабелл живо ощущала какую-то неуловимую беглую поддержку. Все же когда все трое были вместе, то чудесное спокойствие, и кротость, и полное отсутствие какой бы то ни было подозрительности у Люси исключало всякую возможность обыкновенного замешательства; так что если замешательство когда и царило под этой крышей, то это происходило в те моменты, когда Пьер оставался наедине с Изабелл, после того как Люси покидала
