Пьер, или Двусмысленности

– Очень вкусный, у него богатый и душистый аромат, сестра Мэри.

– Рада, что ты так находишь, Пьер.

– Почему вы не называете меня брат Пьер?

– Разве я не назвала тебя так? Ну, хорошо, брат Пьер, так звучит лучше?

– Почему вы меряете меня таким равнодушным и ледяным взглядом, сестра Мэри?

– Разве я смотрю равнодушно и холодно? Тогда я постараюсь смотреть иначе. Передай мне вон тот тост, Пьер.

– Вы очень сильно обижены на меня, дорогая матушка.

– Ни в малейшей степени, Пьер. Видел ли ты Люси на днях?

– Нет, матушка.

– А! Передай мне кусочек семги, Пьер.

– Вы слишком горды, чтобы открыть мне то, что чувствуете сейчас, матушка.

Миссис Глендиннинг медленно поднялась со своего места и предстала перед Пьером в полный рост во всем своем величии женской красоты и царственности.

– Не заговаривай мне зубы, Пьер. Я не выведываю никаких твоих секретов; будем свободно общаться, как всегда, до тех пор, пока не станет слишком поздно или между нами не останется никаких чувств. Берегись меня, Пьер. Нет никого в мире, кого ты имел бы больше причин опасаться, так продолжай же поступать со мной по-прежнему.

Она села на свое место и больше не проронила ни слова. Пьер также хранил молчание; прожевав кусок чего-то – он даже не помнил чего, в молчании покинул и стол, и комнату, и особняк.

III

Как только дверь столовой захлопнулась за Пьером, миссис Глендиннинг поднялась, бессознательно сжимая вилку в руке. Некоторое время спустя, когда она в глубокой задумчивости мерила комнату быстрыми шагами, она ощутила, как сжимает что-то в руке, и, не посмотрев, что это, не определив, что это, она порывисто отшвырнула это что-то. Послышался звук броска и затем легкий металлический лязг. Она обернулась и увидела, что ее собственный улыбающийся портрет, повешенный рядом с портретом Пьера, пронзен насквозь, и серебряная вилка, глубоко воткнувшись в дерево, мелко дрожит.

Миссис Глендиннинг быстро подошла к полотну и без всякой боязни стала перед ним.

– Да, ты пронзена насквозь! Но удар нанесен тебе не той рукой, это надлежало сделать твоим серебряным прибором, – сказала она, повернувшись к лицу Пьера на портрете. – Пьер, Пьер, ты поразил меня ядовитой стрелой. Я чувствую, как кровь во мне мешается с ядом. Я, мать единственного Глендиннинга, я чую сердцем, что произвела на свет последнего из рода, обреченного угаснуть. Ибо быстро угаснет род, в коем единственный наследник стоит на грани бесчестного поступка. А ныне в твоей душе таится какой-то позорный поступок или же что-то совершенно темное и неясное, иль мне чудится, что некий разоблачающий призрак, с туманным, устыженным ликом, уселся вот на этом месте прямо сейчас! Что это может быть? Пьер, поведай. Не улыбайся так беспечно, когда у меня тяжкое горе. Ответь, что это, мальчик? Может ли это быть? Может ли это быть? Нет… да… точно… может ли? Этого не может быть! Однако он не был у Люси вчера, и она не была здесь, и она не вышла ко мне, когда я их навестила. Что это может предвещать? Нет, не просто несостоявшийся брак… не размолвку, когда любящие порой бранятся, чтоб после сразу же помириться со слезами радости… не просто несостоявшийся брак мог так ранить мое гордое сердце. Может быть, это и правда, но только отчасти, а не целиком. Но нет, нет, нет, этого не может, не может быть. Пьер не сможет, он не отважится на такой безумный, такой бесчестный шаг. Нынче в его лице я заметила самую разительную перемену, хотя я ни словом, ни намеком не дала ему знать, что вижу это. Но нет, нет, нет, этого не может быть. Несравненная юная красавица не станет так бояться открытой встречи со мною, если она из благородной семьи. Лилии не расцветают на стебле сорняка, хотя, опороченные соседством, они временами могут расти среди них. Несомненно, она и нищая, и безродная – этакая причудливая помесь, чудная никчемная выдра, обреченная унаследовать обе стороны своей подлой доли – низость и красоту. Нет, я не стану думать о нем так. Но что тогда? Порой я боялась, что моя гордость причинит мне какое-то неисцелимое горе, кое замкнет мне уста и покроет меня лаком внешней невозмутимости, тогда как в своем сердце я, быть может, буду проливать слезы и воссылать беззвучные мольбы. Но кому дано достать из груди собственное сердце, чтобы уврачевать его? Когда один исцеляет другого, это понятно, это порою возможно, но когда кто-то становится в одном лице и лекарем, и пациентом, его же ребра затрещат. Ну, тогда я по-прежнему буду следовать своему нраву. Я сохраню мою гордость. Я и бровью не поведу. Будь что будет, я не стану встречать это на полдороге, чтобы преградить ему путь. Неужто матери следует унижать свое достоинство перед сыном-юнцом? Если он не откроет мне всего добром, пусть пропадает пропадом!

IV

Пьер решительным шагом шел в сердце лесной чащи, и он не остановился, пока не прошел несколько миль, – не остановился до тех пор, пока не пришел к примечательному камню или скорее скальному массиву, огромному, как амбар, вершина которого совершенно терялась в листве, в мощных кронах буков и каштанов.

Эта скала напоминала очертаниями исполинское удлиненное яйцо, но несколько приплюснутое, а также имеющее острые выступы, однако его верхушка была не заостренной, а скорее неправильной клинообразной формы. Вторая скала примыкала к нему где-то внизу, и незаметное основание этого бокового камня покоилось на третьем камне удлиненной формы, немного выступающем из земли. Кроме одной этой неприметной и бесконечно малой точки