Пьер, или Двусмысленности

стороны и теперь, без сомнения, она сама об этом сожалеет, а потому он верил, что в предстоящей второй беседе разъяснится большинство мистических подробностей, полагая, что их разлука на день вполне ее успокоила, а также лишила ее уже некой доли таинственности в его глазах; он поэтому не так уж обвинял себя в беспечности, что проявилась, когда он назвал точное время, на которое должно было прерваться их общение. И впрямь, стоило ему подумать о том, какова продолжительность светового дня начиная с зари, и день сразу показался ему бессмертным и бескрайним. Он не мог вынести вида человеческого лица или жилища; и возделанное поле, и чья-то пашня, и некогда срубленная сосна, что стала гниющим бревном, и всякий след от прикосновения руки человеческой был ему равно и чужд, и противен. Более того, все воспоминания и образы, кои его сознание относило к человечеству в размытом и общем смысле, даже они самым непостижимым образом стали ему временно ненавистны. И при этом, когда непроходимое отвращение застлало ему взор сразу на два мира – на тот, что мы видим снаружи, и на тот, что мы созерцаем внутри, – тем не менее, бороздя бурные воды в самых отдаленных и таинственных областях своего разума, Пьер не мог там отыскать ни единой зеленой ветви мысли, на кою вспорхнула бы его измученная душа.

Люди в большинстве своем редко страдают такой полной нищетой духа. Если только Бог не даровал им неизлечимого легкомыслия, люди в большинстве своем втихомолку взращивают кое-какое самомнение или же добродетельную удовлетворенность; люди в большинстве своем всегда совершают какие- нибудь маленькие самоотверженные поступки в пользу ближних; а потому, когда они переживают отчаянную усталость, коя порой растягивается на целые часы и которая непременно, через разные и всевозможные временные промежутки, настигает почти каждое цивилизованное человеческое существо, то тогда эти особы сразу же вспоминают, что за ними числится один, или два, или три мелких самоотверженных поступка, и в них они черпают для себя и облегчение, и утешение, и удовольствие, кое вознаграждает их за труд. Но совсем по-другому обстоят дела с теми людьми, чей дух язвит презрением самое себя, в чьих избранных душах звучит глас самих небес и царствует древнейшее убеждение, кое, в обход всех идеологий, провозглашает, что самое правдивое христианское учение велит полностью забывать совершенные добрые дела; и поэтому случайно пришедшее на ум воспоминание об их великодушных деяниях никогда не доставит им ни капли утешения, а когда же в их памяти оживают ошибки и злодеяния прошлого, то и это (следуя предписаниям коррелятивного библейского учения) не приносит им ни малейших укоров совести, ни тени ее упреков.

Несмотря на то что неразрешимая таинственность повествования Изабелл временно привела его в это особое душевное состояние, от которого выражение лица нашего Пьера порядком подурнело, все же что-то должно занимать душу человеческую; и Изабелл была самой близкой ему сейчас, и Изабелл была той, кому он посвятил все свои мысли, поначалу с великой болью и неловкостью, но вскоре (ибо небеса в конце концов вознаграждают решительного и исполненного сознания своего долга мыслителя) его антипатия пошла на убыль, и наконец он стал думать о ней с большой благожелательностью и теплотой. Пьер вспоминал первые впечатления, что произвели на него те или иные подробности ее необыкновенного рассказа; он вспоминал все – пусть и мимолетные, но мистические – подтверждения ее истории, кои находили отклик в его памяти и сознании, заливали новым мерцающим светом ее историю и, несмотря на то что лишь увеличивали загадочность последней, служили также замечательным доказательством ее правдивости.

В самом раннем своем воспоминании она видела себя живущей в старом, заброшенном доме, напоминающем шато, что стоял посреди некой неведомой, похожей на Францию страны, коя, по ее туманным представлениям, находилась где-то за океаном. Не совпадает ли это самым удивительным образом с теми естественными выводами, какие он сделал, выслушав рассказ тетушки Доротеи о том, как исчезла юная француженка? Да, пропажа юной французской леди, произошедшая по эту сторону океана, давала основания предполагать, что она могла оказаться на другом его берегу; и Пьера бросило в дрожь, когда он представил мрачную картину ее возможной дальнейшей жизни, и ее разлуку с младенцем, и его заточение в диких и пустынных горах.

Но у Изабелл было также неясное воспоминание о том, как она пересекла океан – во второй раз пересекла, многозначительно подумал Пьер, поразмыслив над нечаянным предположением, что она, скорее всего, бессознательно и тайно совершила свое первое путешествие через моря, сокрытая под скорбным материнским сердцем. Но в попытках объединить все то, что он слышал от разных людей, найти такие детали головоломки, что идеально срослись бы друг с другом, или отыскать объяснение, как и почему Изабелл совершила второе плавание через океан в столь нежном возрасте, – в этих попытках Пьер провалился, чувствуя, что недостает знаний ни у него, ни у Изабелл, чтобы отдернуть завесу глубочайшей таинственности, что скрывала ранние годы ее жизни. Уверенность в том, что эта загадка останется навеки неразгаданной, восторжествовала, и он поспешил изгнать из своей головы все размышления на эту тему, заклеймив их безнадежно бессмысленными. Также он постарался большей частью забыть о том воспоминании Изабелл, где она рассказывала о большом доме, чье название нестерпимо резало ей слух и откуда ее в конце концов увезла красивая женщина, приехавшая в карете. Прежде всего этот эпизод ее жизни породил у него догадки самого ужасного свойства, подозрения, что его отец мог принять участие в сокрытии такого деяния, при мысли о котором благочестивая душа Пьера падала замертво от изумления и отвращения. И тогда его бессилие пролить больше света на сию картину, и неумолимая невозможность при помощи только логики да усилий мысли обелить своего отца и снять с него всю ответственность за произошедшее, и тьма-тьмущая других, самых мрачных предположений – все это вместе с такою адской силою и настойчивостью одолевало Пьера, что сия беспредельная злоба могла исходить не от кого иного, кроме как от самого дьявола. Но если эти химеры коварно и своевольно проникли в его душу, то и Пьер своевольно отринул их; и его душа, возмущенная до последней степени, с шумом и яростью опрокинула их обратно в глубочайшие бездны Тартара, из которых они перед нею восстали.

Чем дальше и дальше Пьер размышлял над историей Изабелл, тем больше и больше поправок добавлял он к своему первоначальному убеждению, что вторая беседа многое прояснит. Ныне он понимал, или ему казалось, что понимает: это не столько Изабелл виновата, что рассказывала с такими