Пьер, или Двусмысленности

l:href="#n_103">[103] на тихой мессе в монастыре Санто-Доминго[104] не скрывала столь надежно девичью фигурку. Тот широкий дубовый подоконник, перед коим Изабелл стояла на коленях, казался Пьеру близким входом в некую ужасную гробницу, что отверзла свой таинственный зев прямо в распахнутом темном окне, кое поминутно освещалось то слабыми вспышками далеких молний, то огнями светлячков, что появлялись в траве да ткали свой дивный огненный узор в сей мистической атмосфере эбеново-темной, теплой, совершенно безмолвной летней ночи.

Некое мятежное слово так и просилось на язык Пьера, но нежный голосок, что вдруг долетел из-под вуали волос, заставил его удержаться от высказываний:

– Мама… мама… мама!

И вновь, после непродолжительной паузы, прозвучал колдовской ответ гитары, вновь пробежали искры по трепещущим струнам, и вновь Пьер ощутил близкое присутствие некоего духа.

– Должна ли я, мама?.. Готова ли ты? Ты скажешь мне?.. Сейчас? Сейчас?

Эти слова Изабелл бормотала низким и приятным голосом, в той же манере, в какой на все лады произносила слово мама, до тех пор, пока на последнем сейчас магическая гитара не зазвучала снова; и тогда девушка отодвинула темную завесу своих волос. От сего движения ее длинные локоны упали на гитару, и мистические искры, кои все еще скользили по гитарным струнам, перетекли на эти дивные кудри; и вся оконница вдруг разом озарилась светом, который почти сразу угас; и затем, в наступившей тьме, замерцал каждый струящийся вниз волнистый локон, каждая прядь волос Изабелл, кои она откинула себе за спину, все они засветились то тут, то там, словно мириады фосфоресцирующего планктона в полночном море; и в тот же миг на волю вырвались все четыре мировых ветра, которые принялись что есть мочи дуть в свои рога, играя первобытные мелодии; и вновь, как и прошлой ночью, только еще более неуловимым и непостижимым образом, Пьер почувствовал, как его берут в кольцо десятки тысяч духов да гномов, а его душа колеблется на ветру, и вот безвестная сила бросает ее в бушующие волны сверхъестественного, и вновь услыхал он чудные, повторяющиеся слова песнопения:

– Тайна! Тайна! Тайна Изабелл! Тайна! Тайна! Изабелл и тайна! Тайна!

III

Пьер, лишенный почти всякой способности мыслить, оплетенный неведомыми чарами дивной девушки, глазел в сторону от нее, сам того не сознавая, словно в трансе; и когда тишина, в конце концов, снова воцарилась в комнате – умолкли все звуки, если не считать звука шагов наверху, – когда он понемногу пришел в себя да огляделся по сторонам, желая понять, где находится, он удивился, увидав, что Изабелл спокойно, хоть и вполоборота к нему, восседает на скамье, что ее длинные и пышные волосы более не мерцают и убраны за спину и что безмолвная гитара спокойно стоит в своем углу.

Он чуть было не задал ей какой-то необдуманный вопрос, но она тут же пресекла это, перебив его на полуслове да велев ему тихим, но, как ни крути, почти непререкаемым тоном, чтоб он никогда более не поминал о той сцене, которую только что пережил.

Он замолк, сильно призадумался и тогда пришел к убеждению, что вся сцена, начиная с первой музыкальной фразы, сыгранной гитарою, должно быть, произошла случайно, невольно, от взрыва чувств самой девушки, и в сие особое состояние повергла ее их новая беседа, а в таких обстоятельствах искусство игры на гитаре неизбежно явилось кстати.

Но ему никак не удавалось выбросить из головы все мысли о том, что некая доля сверхъестественного явно была во всем произошедшем… эта, скажем так, вольная и почти разумная отзывчивость гитары… ее струны, по которым то и дело пробегали чудесные искры… власы Изабелл, вдруг охваченные мистическим сиянием, – все это вместе отнюдь не производило впечатления, что оно было вызвано обычными или естественными причинами. Обостренным чувствам Пьера Изабелл представлялась плывущей в электрическом облаке; а ее ясное чело казалось ему неким магнитом. Впервые за эту ночь Пьер осознал, что суеверие, неотделимое от его пылкого восторга, не помешает ему проникнуться верою в необычайный физический магнетизм Изабелл. И тут – такой вывод напрашивался сам собою при наблюдении за той дивной силою, коей она якобы обладала, – ныне он впервые начал смутно догадываться, что над ним да над его самыми сокровенными мыслями и движеньями души эта девушка имеет еще более таинственную власть, власть, коя столь явно выходила за границы неосязаемого, что он был скорее склонен отнести ее к осязаемому миру, власть, коя по-видимому, не только пробудила в нем неизбежное влечение к Изабелл, но и отторгла его от привычной сферы – отторгла, скажем так, произвольно да как бы невзначай и без всякого умысла, кроме того, отторгла, нисколько не заботясь о том, что же с ними будет дальше, и, опять же, лишь оттого, что он ощутил влечение к ней. А над всем над этим величаво плыл и порою мешался с тем искрящимся электричеством, в волнах которого она, казалось, плыла, вечно вязкий да густой туман двусмысленностей. В их последующей совместной жизни он не единожды воскрешал в памяти эту первую магнетическую ночь, и ему чудилось, он видит, как Изабелл связывает его с собою посредством некоего уникального погодного заклятья – кое разом воздействовало и на его тело, и на душу, – заклятья, разорвать которое для него с той поры стало совершенно невозможным, а всей его мощи он не изведал до тех пор, пока не свыкся с его влиянием на себя. Сие заклинание, мнилось, и было той самой пантеистической[105] первичной магией, что во все времена окружала весь без изъятия субъективный мир таинственностью да молчанием, а что до зримой способности Изабелл порождать электричество, то, казалось, она черпала силы от молний в небесах да от бесчисленных огней светлячков в траве, и чрез то ее власть впервые обнаружила себя перед Пьером. Она вся была словно соткана из огня и эфира, а вдохнул в нее жизнь, мнилось, некий вольтов столп[106], что воздвигся выше августовских грозовых туч на закатном небе.