Редкая в своей прелести простота, невинность и скромность ее истории, и то, как она нередко принимала безмятежный вид человека, у которого душа нараспашку, и ее затаенная, по большей части тихая, ненавязчивая печаль, и то, сколь трогательны были ее ненаигранный тон да манеры, – все это лишь подчеркивало и выделяло необъяснимые, неуловимые и загадочные свойства ее души. Пьер осознал сие с особенной ясностью, когда она как-то раз, после непродолжительного молчания, продолжала свое повествование в столь нежно-доверительной манере, столь свободная от какой-либо хитрости, с такой, едва ль не крестьянскою простотой, да привела подробности, в коих было столь мало возвышенного, что, казалось, почти немыслимо вообразить эту скромную девушку в роли той мрачной, царственной ведьмы, коя совсем недавно приказала Пьеру замолчать таким повелительным тоном, вокруг которой парили в воздухе дивные храмы чудесных электрических искр. Но недолго ее рассказ длился в таком невинном духе, и порою от нее вновь начинали исходить слабые электрические искры, но это почти сразу же заслонялось такими нежными, добросердечными да истинно женственными повадками, что легкие слезы восхищения наворачивались на глаза Пьера, смотревшего на Изабелл с сочувствием, однако ж до сих пор не пролившего над ней ни слезинки.
– Ты помнишь, брат, что я рассказывала тебе прошлой ночью, как эта… эта… ты знаешь, что я имею в виду…
Пьер вздохнул, соглашаясь, и Изабелл продолжала:
– Потом, спустя долгое время, тот торговец опять показался у наших дверей, ездя по торговым делам в маленькие города и деревушки. Когда я нашла надпись в гитаре, я стала следить за ним, поскольку, хоть я и питала убеждение, что судьба открывает свои тайны лишь тогда, когда сочтет нужным, я верила, что в иных случаях она бросает нам кончик нити, позволяя распутать весь клубок и самим добраться до центра лабиринта, где спрятаны великие тайны. Словом, я продолжала его караулить, и, когда в следующий раз он появился у нас на ферме, я постаралась, не открывая ему своих побуждений, выведать, что это был за важный дом такой, где он выменял гитару. И тогда, брат мой, он назвал поместье Седельные Луга…
Пьер вздрогнул, а девушка продолжала:
– Да, брат, Седельные Луга. «Поместье старого генерала Глендиннинга, – сказал он, – но седовласый герой уж давно почивает в могиле, и, к еще большему сожалению, молодой генерал, его сын, тоже отошел в мир иной, но там живет юный внук генерала, а эта семья всегда передает имя и титул из поколения в поколение, да, даже имя – Пьер. Пьером Глендиннингом звали убеленного сединами старого генерала, который воевал в прежние времена с французами и индейцами; и Пьером Глендиннингом также зовут его юного внука». Немудрено, что ты смотришь на меня с таким удивлением, брат, да, он имел в виду тебя, тебя, брат.
– Но гитара… гитара! – закричал Пьер. – Как гитара открыто появилась в Седельных Лугах и как покинула поместье, отданная слугами? Открой мне это, Изабелл!
– Не задавай мне вопросов так пылко, Пьер, ты же можешь вспомнить прежнюю нашу беседу – быть может, на мне лежит какое-то дьявольское заклятие. Я не могу тебе ответить точно и с пониманием дела. Я могу лишь догадываться; но чего стоят догадки? О, Пьер, в миллион раз лучше и куда более прекрасны тайны, чем догадки, ведь тайна хоть и непостижима, но все-таки в ее непостижимости есть свое единство, тогда как догадка – не что иное, как легковесная и бессмысленная пустота.
– Но это же самое непонятное во всей истории с гитарой. Ну же, Изабелл, расскажи; уверен, обо всем этом ты точно что-то знаешь.
– Много, Пьер, очень много, но только о самой ее тайне, и ничего больше. Не могу теперь сказать с уверенностью, знала ли я о том, как гитара оказалась в Седельных Лугах и была потом отдана слугами торговцу. Достаточно того, что она отыскала меня, и пришла ко мне, и говорила со мной, и пела мне, и была со мной искренна, и стала для меня всем.
Изабелл помедлила мгновение, в то время как Пьер тайком обдумывал про себя ее странное откровение, поворачивая ее слова в уме то так, то эдак, но, когда Изабелл опять продолжила свою речь, он был весь внимание.
– Тогда в моей руке оказался весь клубок заветных нитей, брат. Но я не сразу за ним последовала. Для меня, в моем одиночестве, достаточно было знать, что отныне мне ведомо, где следует искать семью моего отца. И все же в те времена у меня еще не возникло никакого желания объявить им о своем существовании. Слишком сильным было мое убежденье, что ни одна живая душа из его родных не узрит во мне ни тени фамильного сходства, и даже если бы кто-то из них увидал меня, то никогда не признал бы, кто я есть на самом-то деле, и потому я думала с полным спокойствием о случайной встрече с кем- либо из родни. Но мои вынужденные переезды да скитания в поисках работы от фермы к ферме поселили меня, наконец, всего в двенадцати милях от Седельных Лугов. Я стала тосковать по родным все больше и больше, но вместе с тем во мне пробудилась новоявленная гордость, что вступила в противоборство с моею тоской, – да, гордость, Пьер. Иль не сверкают мои глаза? Они меня предали, если нет. Однако то была необычная гордость, Пьер, ибо чем таким обладала Изабелл на этом свете, чтоб она могла гордиться? Это была гордость, э… э… гордость чересчур горячего, любящего сердца, Пьер, гордость долгих страданий и скорби, брат мой! Да, я победила свою сильную тоску по родным еще более сильной гордостью, Пьер; и я не была бы сейчас здесь, в этой комнате, и ты никогда не получил бы от меня ни строчки, и никогда у тебя бы не было ни малейшей возможности узнать о той, что зовется Изабелл Бэнфорд, если бы не узнала я, что на ферме Уолтера Ульвера, всего в трех милях от поместья Седельные Луга, бедная Белл найдет людей, кои будут столь добры, что дадут ей работу. Даю в том слово, вот моя рука, брат.
