Пьер, или Двусмысленности

правдивое сердце не знало наперед о мириадах договоренностей и взаимосвязей в человеческих отношеньях, о нескончаемой путанице всех общественных условностей, кои запрещают даже единственной нитке выбиться из общей канвы в новый узор долга без того, чтобы сия нить не порвалась да не порвала остальные. Слушай. Все, что случилось до сего мгновения, и все, что может еще случиться, подсказал мне сделать порыв какого-то внезапного вдохновения, неизбежно возникшего в первый же миг, когда я встретил тебя. Все не могло и не может быть иначе. Вот почему я чувствую, что во мне есть настоящее упорство. Слушай. Какие бы материальные блага ни сулило мне будущее прежде, пусть даже они казались когда-то самыми блестящими богатствами, однако жить с этих пор, не заботясь о тебе и не любя тебя, Изабелл, жить по-семейному вдали от тебя и только путем хитростей под молчаливым покровом ночи приходить к тебе в качестве твоего родного брата… сложно выразить словами, насколько все это было и есть невыносимо. Меня никогда не перестала бы жалить в грудь тайная гадюка самобичевания и угрызений совести. Слушай. Но без добровольного позора для семейной чести, коя – правильно это иль нет – всегда останется для меня священной и неизменной, я не могу открыто признать тебя своей сестрой, Изабелл. Однако ты и не стремишься к признанию в обществе, ибо ты жаждешь не пустой формальности, а живых проявлений любви и тепла, вот чего ты хочешь – не моего братского внимания на людях по особым случаям, но продолжительной семейной жизни. Иль я не говорю сейчас о тайных мечтах твоего сердца? Скажи, Изабелл! Ладно, тогда просто слушай меня. Только одним путем этого можно достичь; способ – самый странный из всех, Изабелл, а с точки зрения окружающего мира, который никогда не проявлял к тебе любви, это самый лживый путь; но такая ложь никому не причинит зла, и столь безобидна по своей природе сия ложь, Изабелл, что, думается мне, сами небеса шепнули Пьеру, как все нужно делать, и небеса не сказали ему: «Нет». Все же, слушай меня, внимательно слушай. Ты знаешь, что без меня ты никнешь и умираешь, а я умираю вдали от тебя. Мы в этом похожи; запомни это тоже, Изабелл. Ни тебе, ни мне не нужно снисходить до другого, мы оба достигли сияющего идеала! Теперь, как нам наилучшим образом достичь продолжительности, секретности и истинно настоящей семейственности нашей любви, не подвергая риску навеки священную для меня честь семьи, на кою я намекаю. Один способ… один… только один! Странный способ, но самый невинный. Слушай. Соберись с духом, вот, дай мне обнять тебя и затем прошептать тебе, что это за способ, Изабелл. Давай, я поддержу тебя и не дам упасть.

Пьер обнял сестру, дрожа; она прижалась к нему; он прошептал ей несколько слов на ушко влажным шепотом.

Девушка не шевельнулась, перестала дрожать, только обняла его крепче, с невыразимой странностью пылкой любви, новой и непостижимой. По лицу Пьера прошла быстрая ужасная гримаса, открывавшая его истинные чувства; он осыпал ее жгучими поцелуями, крепче стиснул руку, не позволяя пройти ее сладкой и пугающей покорности.

Затем они немного повернулись, оставаясь на том же месте, и еще крепче обвились друг вокруг друга да так и замерли в очарованном молчании.

II

Миссис Глендиннинг вошла в свою комнату; пояс ее платья ослаб.

– И этакую проклятую подлость я произвела на свет! Теперь злые языки всего графства замолотят: «Поглядите-ка на подлеца, сына Мэри Глендиннинг!» Подлец! Виноват дальше некуда, а я-то думала, что он полон простодушия и нежнейшего послушания мне. Этого не может быть! День померк! Если это в самом деле случилось, значит, я сошла с ума, и мне лучше замолчать да не разгуливать здесь, где из-за каждой двери меня могут слышать… Мой единственный сын женился на неизвестной… девчонке! Мой единственный сын пренебрег самым святым обетом о помолвке, принесенным публично, – и все графство знает это! Он носит мое имя – Глендиннинг. Я отрекаюсь от этого имени; будь оно как это платье, я бы сорвала его с себя, разорвала в клочья и сожгла, чтоб оно обратилось в золу!.. Пьер! Пьер! Вернись, вернись и дай мне слово, что ничего этого не было! Этого не может быть! Постойте-ка, я позову слуг и узнаю, так ли это.

Она в неистовстве задергала сонетку и вскоре услыхала в ответ деликатный стук в дверь.

– Войди!.. Нет, постой… – Она набросила на себя шаль. – Войди. Стань здесь и подтверди мне, ты, смельчак, что мой сын заходил сегодня в сей дом этим утром и встретил меня на лестнице. Смеешь ты подтвердить это?

Дэйтс стоял в смущении – весь ее вид умолял его подтвердить обратное.

– Скажи мне! Найди свой язык! А не то я найду мой да ужалю тебя сама! Скажи это!

– Моя дорогая госпожа!

– Я сейчас не твоя госпожа! Ты сейчас мой владыка – если ты скажешь, что все верно, ты прикажешь мне броситься в объятия безумия… О, подлый мальчишка!.. Ты же прочь с глаз моих!

Миссис Глендиннинг захлопнула за ним дверь и стала быстрыми и растерянными шагами мерить комнату. Она остановилась только, чтобы резко задернуть шторы и погасить лучи солнца, кои лились в два окна.

Новый – непрошеный – стук в дверь. Она открыла.

– Моя госпожа, его преподобие ждет внизу. Я бы не побеспокоил вас, но он настаивает.

– Проводи его ко мне.

– Сюда? Сейчас?

– Ты слышал меня? Позволь мистеру Фолсгрейву подняться ко мне.

Как будто предварительно получив от Дэйтса отеческое предупреждение, что миссис Глендиннинг пребывает в необузданной ярости, священник переступил порог ее комнаты с самой неодобрительной, но честной миной и в тревоге, причины коей он еще не ведал.