себя лаву… Ох, будь мир сделан из такого податливого материала, чтобы мы могли безрассудно исполнять в нем самые яростные желания нашего сердца и не колебаться! Будь прокляты эти три слога, которые образуют низкое слово «собственность». Это цепь, веревка, за которую тянут язык неповоротливого колокола… тянут? Что за звук? Что-то тянется… его повозка… дорожная… тянется прочь из ворот. Ох, если бы я могла вытянуть свое сердце, как рыбаки вытягивают утопленников, если бы я могла также вытянуть мое погибшее счастье! Мальчишка! Мальчишка! Он не просто сгинул для меня – утонул в ледяном бесчестье! Ох! Ох! Ох!
Миссис Глендиннинг рухнула на кровать, спрятала лицо в ладонях и осталась лежать неподвижно. Но потом вдруг поднялась снова и торопливо дернула за сонетку.
– Открой тот стол и подай мне доску для писания. Теперь подожди и отнеси эту записку мисс Люси.
Она быстро набросала пером несколько строк:
«Мое сердце истекает кровью за тебя, милая Люси. Я не могу говорить – я знаю все. Навести меня в первый же час, как я приду в себя».
Она снова упала на постель и осталась неподвижной.
Тем же вечером Пьер стоял в лучах закатного солнца в одной из комнат, о которых мы говорили выше, на постоялом дворе «Черный лебедь», а сундук, покрытый голубым ситцем, и письменный стол стояли перед ним. Он лихорадочно рылся в своих карманах.
– Ключ! Ключ! Нет, видно, придется мне силой открывать. Он еще и весит три тонны. Все же это к счастью, что иные банкиры могут взломать свои сейфы, когда другие средства подошли к концу. Но так бывает не всегда. Ну-ка, заглянем сюда – ага, есть клещи. Теперь узрим чудесное сияние золота и серебра. Никогда я не любил его до этого дня. Как долго оно копилось – маленькими горстками монет, подаренных тетушками, дядями, несчетным числом кузенов, и от… но я не должен упоминать их, с этого времени они умерли для меня! Уверен, здесь найдется много такого старинного золота. Здесь лежали и какие-то монеты, которые дарили еще моему… я не должен называть его… более чем полвека назад. Так, так, я никогда не думал, что верну их обратно в низменный денежный оборот, которого они столь долго избегали. Но они должны быть потрачены, пришло время, это неотвратимая необходимость и праведное дело. Что за дурацкий неудобный лом! Э-эх! Так! Ага, вот и открылся – вот ведь змеиное гнездо!
Пьер вдруг отшатнулся, когда откинутая крышка сундука открыла его глазам маленький портрет его отца, который лежал сверху на всех богатствах, где он спрятал его несколько дней назад. Лежа картиной вверх, портрет встретил его спокойной, навеки несказанной и двусмысленной, неизменной улыбкой. К первоначальной антипатии Пьера ныне добавилось некое совершенно новое чувство. Те определенные черты лица на портрете, кои странным образом передались да смешались с другими, прекрасными, и благородными, кои прослеживались в облике Изабелл, – эти черты лица на портрете отныне казались ему отвратительными, нет, невыносимо противными, навеки ненавистными стали они для Пьера. Он не копался в себе, чтобы доискаться, почему это так; он просто чувствовал это, и самым живым образом.
Мы же, со своей стороны, не пойдем по таинственным излучинам в глубь этой скользкой темы, ибо, возможно, здесь будет достаточно и намека на то, каков, скорее всего, был источник сей новой ненависти нашего героя к маленькому портрету его отца, ненависти, коя главным и бессознательным образом исходила от одной из тех глубокомысленных идей, кои, так сказать, передаются воздушным путем да входят украдкой даже в самые заурядные умы. А удивительное сродство, сходство и согласие всех черт, отраженных на портрете его давным-давно умершего отца, с живыми чертами прелестного лица его дочери казались Пьеру в его размышлениях зримыми и лишенными всяких противоречий символами, проявленьями тирании времени и судьбы. Сей портрет, написанный раньше, чем дочь его отца была зачата иль появилась на свет, словно немой провидец, все еще протягивал свой пророческий перст, указуя в пустое пространство, из коего в конце концов и вышла Изабелл. Казалось, в этой картине таятся некий мистический интеллект да живая воля; и так как Пьер не мог воскресить в памяти такие отцовские черты, кои могла бы унаследовать Изабелл, а лишь весьма туманно различал на портрете их признаки, то мнилось, что не сам почивший родитель Пьера, вновь одетый плотью в некоем его воспоминании, но писанный маслом портрет
И вот, с тою же быстротой, с какой его разум стремился стереть всю память об отце, ибо слишком болезненно отзывалось любое о нем напоминание, столь же стремительно становилась для него Изабелл предметом пугающе-сильной и пламенной любви, а посему маленький портрет стал ему отныне ненавистен, ведь сей улыбчивый и двусмысленный образ их отца, мнил он, был столь гибельным искажением, изменением да перелицовкой ее прекрасных печальных черт.
Затем, когда прошли первое потрясение и замешательство Пьера, он обеими руками поднял портрет из сундука да развернул его тыльной стороной к себе:
– Он не должен жить. До этого дня я хранил памятные вещи да гробовые камни прошлого, почитал все семейные реликвии, нежно берег письма, локоны волос, ленточки, засохшие цветы да вместе с ними тысячу и одну мелочь, о коих думают, что их освятили память да любовь, но отныне с этим покончено! Отныне и впредь, если моему сердцу станет любезно какое-то воспоминание, я не буду больше облекать его в погребальные покровы, делая из него мумифицированный экспонат, на коем оседает пыль от каждого мимо проходящего бедолаги. Музей любовных реликвий – столь же напрасная и глупая затея, как и музей некогда похороненных в египетских Катакомбах мумифицированных обезьян с навеки застывшими ухмылками да подлых рептилий, словно те и впрямь обладали хоть какой-то мнимою привлекательностью. Все это говорит только о разложении и смерти – и ни о чем больше, – о разложении и
