— Готово, — сообщила я ей.
Она забрала у Рэнди пальто и села за стол напротив Леонарда — или Ли, как его называли. Взгляд у миссис Польк блуждал, мальчик же просто улыбался. Я переводила глаза с матери на сына. Если теория Ребекки об эдиповом комплексе была верна, возможно, я страшно ошибалась в том, какого рода женщин тогдашние мужчины считали привлекательными, потому что я никак не могла вообразить миссис Польк в роли той, за кого можно было пойти на убийство. Хотя, может быть, Ли Польк был просто не в своем уме. Было невозможно сказать, о чем он думает. Его маска ни на миг не приоткрыла то, что пряталось за ней. Это не была моя каменная, невыразительная «посмертная маска», не была и личина застывшей бодрости, часто встречающаяся у домохозяек и других печальных и униженных женщин. Это не была маска злодея-головореза, надетая ради того, чтобы отпугнуть потенциальную угрозу обещанием жестокости и ярости. И это не была нежная маска застенчивости, которую надевают мужчины, притворяясь ужасно слабыми и чувствительными, готовыми сломаться от малейших трудностей. Ли носил странную маску спокойного удовлетворения, своеобразную в своей фальшивости, — потому что она почти не выглядела фальшивой.
Словно бы пытаясь удержаться от слез, миссис Польк закрыла глаза, сдавила пальцами переносицу и медленно выдохнула. Миг спустя она сложила руки на столе и открыла рот, чтобы заговорить. Но тут из коридора послышался громкий перестук шагов, заставивший нас всех прерваться и оглянуться. Это была Ребекка. Широкими шагами она направлялась прямо к нам. В одной руке у нее был блокнот, в другой — сигарета. Миссис Польк, я и Рэнди застыли при ее приближении. Сначала она казалась просто зыбким силуэтом, потом — неким видением в облаке цвета лаванды, с массой рыжих волос, ниспадающих на плечи. Приблизившись, Ребекка молча и серьезно посмотрела на нас, и я увидела, что ее пальцы сжимают блокнот, словно лапки ящерицы, вцепившейся в камень. Отчего-то она была напряжена, хотя пыталась улыбнуться, однако ее выдавал нервозный блеск глаз. В конце концов, под всей этой красотой скрывалось человеческое существо, способное волноваться и нервничать. Это почему-то успокаивало меня. Затем до меня дошло, насколько спланированным было ее появление. Это она пригласила миссис Польк? Что сделала Ребекка с личным делом Леонарда? Она кивнула мне и Рэнди и встала между нами в проеме распахнутой двери, едва ли не прижимая к себе блокнот. Наблюдая за матерью и сыном, сидящими за столом, Ребекка делала какие- то записи, не глядя на бумагу и рассеянно стряхивая пепел на пол, когда сигарета дотлевала до ее пальцев.
Во время разговора миссис Польк старательно держала голову прямо. Не помню, что она сказала сыну, однако там не было ничего важного. Что-то там о его двоюродных братьях и сестрах, может быть, что-то о деньгах. Мелочи, ерунда. Сын молчал. В какой-то момент миссис Польк печально вздохнула и устремила усталый взгляд в стену. Когда я попыталась из-под руки Ребекки посмотреть, что она пишет, это выглядело как детские каракули. Поскольку я никогда прежде не видела стенографии, я решила, что это просто бессмыслица, закорючки на бумаге, которые она рисует, чтобы притвориться, будто делает записи. Я этого не понимала. Когда доктор Фрай приходил наблюдать за визитами родственников, он никогда не делал пометок. Конечно же, я гадала, зачем Ребекке вообще понадобилось присутствовать здесь. Доктор Брэдли ни разу даже не выглянул в вестибюль.
Минута прошла в молчании. Мальчик смотрел на руки матери, которые та так и держала сложенными на столе. Потом миссис Польк подняла взгляд и посмотрела Ли прямо в глаза. Морщины на ее лице были длинными и мягкими, как будто это лицо когда-то было крупнее, а потом сдулось, оставив глубокие складки, похожие на траншеи. Она заплакала. Если я и слышала ее слова, то не запомнила их в точности, однако, я полагаю, смысл их был таков: «Как ты мог так поступить со мной?» — и сказано это было тихо и без всякого выражения. Потом миссис Польк откашлялась, громко булькнув горлом. Когда она доставала из кармана бумажный платок, я заметила, что ладони у нее широкие, красные и обветренные. Высморкавшись, она, точно рассерженный ребенок, скомкала платок и резким движением сунула обратно в карман. В этот момент миссис Польк напомнила мне о моей матери и ее быстрых переменах настроения: та тоже могла в одну минуту смеяться и петь, а в следующую уже ругаться в подвале над грудой грязной одежды и яростно пинать стены. Это была двойственность такого же рода: голосом выражать одно, а жестами — совсем другое. Ребекка перестала царапать в блокноте и, перенеся вес на одну ногу, каблуком второй затоптала на полу окурок своей сигареты. Рэнди краем глаза поглядывал на эту бесстыдно, демонстративно выставленную вперед ногу — по крайней мере, мне так казалось. Ребекка держала карандаш в зубах, и, повернувшись к ней, я заметила, что кончик ее языка торчит между зубами, на которых, совсем рядом с резинкой на верхнем конце карандаша, виднеются пузырьки слюны. Этот вид приоткрытого рта — нежного, с розовыми деснами и по-детски чистыми и красивыми зубами — причинил мне боль. Я сгорала от зависти. Конечно же, Рэнди предпочтет мне Ребекку. Ее было легко полюбить. Я старалась держать свою «посмертную маску», под которой лицо мое горело от ревности и стыда. Когда семь минут, отпущенных Ли на свидание, истекли, я постучала по косяку двери, и Рэнди жестом велел Ребекке отойти, чтобы миссис Польк могла выйти. Но сначала та уронила на стол несколько слезинок, а потом произнесла, больше для нас, чем для своего сына:
— Это я виновата.
Ли спокойно смотрел на часы.
Я проводила миссис Польк обратно в вестибюль, но, обернувшись, увидела, что Ребекка вошла в комнату посещений и скользнула в опустевшее гостевое кресло напротив Ли. Она заговорила с ним, и его улыбка угасла. Слушая, он все ниже опускал голову. Казалось, что между ними протянулась какая-то тесная связь, но как она могла возникнуть? Ребекка только что появилась в «Мурхеде», и вот она уже подается ближе к узнику, склоняет лицо к его лицу, многозначительно поднимает брови, а ее блестящие глаза ищут его взгляд. Я подвела миссис Польк к конторке, протянула ей ручку и смотрела, как она выводит свое имя: Рита П. Польк. Почерк ее не был сердитым. Он был небрежным, безразличным — бестрепетным. Она не оглянулась на сына, только несколько раз моргнула, вздохнула, словно по окончании тяжелой работы, потом набросила на плечи пальто и вышла в коридор. Я представила, как эта
