— Но для этого нужно стрелять в народ.
— Не в народ, дурёха политическая. В своих противников, личных врагов. Их выделяй в своих докладах, на конференциях. Твой личный враг должен быть, обязательно, врагом народа. Когда ты сумеешь это выделить, когда ты сумеешь это доказать народу, тогда ты лидер. Народ в тебе должен видеть своего единственного, постоянного, верного, великого, авторитетного защитника. Учись у Сталина: он медленно, тихой сапой, убрал сначала известных, авторитетных правителей в Советах: Ленина, Фрунзе, Дзержинского; вспомни, следующих лидеров фракций и оппозиции, противопоставив их народу, понимаешь, народу. Не себе. Скажи он один раз, что Троцкий против Сталина идёт: от Сталина отвернулись бы быстро. До следующего съезда. Я тебе давал их труды читать — и Троцкого и Сталина, а между строчек надо находить подсказки. Народу всё равно, как лидеры политики между собой дерутся. И сколько голов они отрубят друг другу. Помнишь приговоры Сталина всем, кто против него и народа — приговаривается к высшей форме социальной защиты. Социальной защиты. Кто придумал эту фразу, тот гений социального рабства. Никто никому ничего не должен. Понимаешь? Так надо. Это просто ФОРМА СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ. И ничего тут не противопоставишь, кроме моральной составляющей из-за чрезмерного количества жертв приговорённых. А кого интересует количество? Только родных и близких. Но и они будут молчать, чтобы их лично не приговорили к высшей мере, форме социальной защиты: смех и грех. А вот когда, какой-то лидер, громогласно взывает к народу помочь ему в борьбе против врага народа, вот здесь народ и пойдёт против врага за тебя. Думай об этом и над этим. Это первый и самый важный корень оболванивания любого народа. Запомни. Учись. И учи этому своих советников. Видишь: Сталин — все враги народа — он нет, он первый друг и вождь народов. Он один дённо и нощно печётся о народах. У него в мирное время было более тысячи концлагерей для непокорных, слишком умных. В одном только лагере отбывало срока или ожидали смерти до сорока тысяч человек. Это то, что известно. Следовательно, до сорока миллионов постоянно сидело в лагерях. А всего-то в Советах жило не более ста пятидесяти миллионов человек. Вот и думай, какой великий исторический гений рабовладельчества. А всего-то, кто он, поп, недоделанный попик. Грузин. Не славянин, не татарин, не мордвин и, даже, не еврей. А правил народами, как истинный, исторический рабовладелец, представитель жрецов каторжной Византии. Учись. Все кругом враги народа — а он нет. Он друг и учитель. Он вождь. И сам же народ он посылал в расстрелы, в лагеря смерти. Всех стреляли — его нет.
Мао медленно перевёл дыхание. Взор его был далеко устремлён в историческое прошлое и будущее. Его, на время просветлённые мозги, мыслили исторически мощно и далеко.
— Не обижайся. В некоторых местах ты грамотно срабатываешь, как в данном случае с американским полковником Динстоном. Но это общий случай работы в политике. Общий. Но, везде, в профессионализме, имеются особые тонкости. Это чутьё. Личное. И это должно быть внутренним твоим состоянием. Захочешь — сумеешь. Нет — не лезь. Не твоё это дело. Оставайся кухаркой. Иначе, тебя сомнут: это в лучшем случае. А так, голова шумно слетит под бурное рукоплескание тобою, горячо любимого, народа, как заказанный качан готовой капусты с общественного огорода. И ты становишься никто по жизни, в истории, в быту. Много ли люди помнят тех, кто погиб за них на войне? Поинтересуйся, как-нибудь, у народа, у журналистов. Это всё слова, слова и пропаганда. А жизнь, обстоятельства, обстановка требует чёткости и жёсткости. Пойми: Хуа Гофэн не подарок, но он прагматичен: Дэн тоже прагматичен. Ты до них не дотягиваешь. Но сегодня, сейчас, уже нельзя так стрелять, уничтожать людей, как в недавнем прошлом. Тогда, после войны, можно было тянуть любой беспредел для укрепления своей личной власти. Но, сейчас иное время. Ты видишь, я притих. Чувствую, слышу брожение не только в народе, но в провинциях, их лидерах, в партии. А это, извини: одно слово не так и ты никто. Размажут, как дерьмо по земле. Если ты хочешь оказаться на этом уровне, твоё дело. Но, учись. Всё время учись. У тебя не плохие советники, я их уважаю, но вы не растёте, перестали удивлять. Вы даже к моему цитатнику ничего не прибавили. Чем Америка хороша: они ругаются, полемизируют, скандалят. Смотришь со стороны; дурачество, лохачество, но она, Америка, движется вперёд. Всё время движется. Америке всего-то, каких-то жалких двести лет. А нам и Европе, четыре— пять тысяч лет. А мы где? В жопе. Кто в пятнадцатых, шестнадцатых веках в Америку плыл? Каторжники, да беглецы от европейских революций. И что построили? Первую державу мира. У них и негры поумнели: афроамериканцами себя звать стали. Уровень. Уважают себя. В чём дело? В свободе мысли и предпринимательства. Нельзя народ постоянно давить и законами запугивать. Давить надо чиновника — вот он и обуза, и чемодан без ручки, но и без него никуда.
— Ой, послушай свои, самим собой, озвученные доклады, хотя бы за последние пять лет. Там было всё, с точностью до наоборот.
— Правильно. Все верно. Когда против меня поднялась партийная оппозиция, что было делать? Только поднять малолеток. Дать им право бить, громить старые кадры. И я с этим справился. Лю Шаоци был ликвидирован и как политик, и как земное существо. Я сделал Линь Бяо и министром службы госбезопасности, и министром обороны, но чем ответил? Презренный. Возомнил себя равным мне. Где он? Сейчас Дэн решил за меня и за страну решать — пусть в деревне очухается.
— Так чего ж ты его не ликвидируешь?
— Не время.
— Он в южной провинции. Кто его проследит, если он не чаяно заболеет или погибнет?
— В том то и дело, что проследят. Он слишком известная фигура. Авторитетная. Он участвовал и в большом Северном походе, и в ликвидации Гоминьдана, и много где ещё. Конечно, если он нечаянно умрёт: что тут скажешь? Ему семьдесят два. Чжоу умер в семьдесят пять. Но, всё должно выглядеть естественно; как в жизни, в быту. Подумай.
Мадам Мао, глядя на себя в зеркало, с ехидцой проговорила.
— Значит, ты не против, милый.
