Всклокоченные белые волосы, темные у корней. Одутловатое лицо. Толстая. Голос низкий, прокуренный.
— Явились — не запылились! Беглецы! Недоумки! — обрушила она на ребят водопад ругательных слов.
— Не ваше дело! — огрызнулся Васька.
Честное слово, я бы на такое ответил точно так же!
— Поговори мне! — рявкнула тетка.
Потом тетка повернулась к нам и начала обрабатывать:
— Вы что, хотите их на лето забрать?
— Да, — ответила Жанна.
— И усыновить?
— Да.
— Вы не представляете, какую обузу собираетесь на себя взвалить! Что это за типы! Вот этот, — она почти ткнула пальцем в Ваську, — этот вообще сумасшедший, а тот, старший, дерется, грубит. Слов совершенно не понимает! Асоциальный тип, склонный к бродяжничеству! Даже к воровству!
— А ты его поймала? — буркнул Васька.
— Спасибо, — прервал воспитателя Иваныч. — Мы уже приняли решение. И будем делать то, что решили.
— Еще не поздно переиграть, — возразила тетка. — Директор будет завтра. Это же уголовники! По ним тюрьма плачет!
— А по вам кто-нибудь вообще плачет? — неожиданно для себя самого спросил я. — Хотя бы дома?
Тетка фыркнула:
— Безобразие! Ну, если вы своего так воспитываете! Нет, я директору скажу… Нечего! Нечего им по людям ходить! Пусть сидят, где посажены! Попал в детдом — так не рыпайся! Нечего их баловать!
— Извините, но давать детей или не давать — это не в вашей компетенции, — вышел вперед Иваныч.
Его внушительная фигура подействовала на тетку. Она проворчала:
— Ладно, ладно! Заберете завтра свои сокровища! Мне меньше головной боли будет.
Тут мы переглянулись, вероятно одновременно подумав, что головная боль не оставит эту тетку еще долго.
Потому что у этой тетки, скорей всего, просто больная голова. Независимо от того, кто ее окружает.
Ну а насчет сокровищ — тут она в точку попала, честное слово!
Иваныч и Жанна пошли доделывать дела, Мигель вернулся в лагерь к своей (нашей) докторше, а я двинулся с родителями на съемную квартиру. Мама осталась варить еду, а мы с папой взяли бумагу, краски и направились к морю.
Папа так и сказал мне:
— Все это хорошо, но нельзя забывать и о практике. А она у тебя… увы…
По дороге отец спросил у меня:
— Ты понимаешь, почему мне твои работы не понравились?
— Ну…
Я, честно говоря, не знал, что ответить. Мне самому они не очень нравились.
— А можешь подумать и сказать мне, чем твои работы отличаются от Васькиных?
Опять я не смог выдавить из себя ничего, кроме:
— Ну…
— Понимаешь, Васька, конечно, не умеет рисовать. В общепринятом смысле. Но его душа рвется на бумагу. У него не рисунки. У него — голая душа.
Папа забежал вперед, обернулся и прошел несколько шагов задом наперед, глядя на меня.
— А ты рисовать немного научился. У тебя — рисунки. Но ты даже не догадался, что важен не только рисунок. Ведь у тебя есть душа? Она думает, она переживает? Да?
Тут я мог и промолчать…
— В этом — мастерство художника. Научившись рисовать, не потерять душу. В каждом твоем рисунке должен быть «портрет кузнечика». Даже если ты суперпрофессионал. Понимаешь? Впрочем, это касается не только тебя. И меня касается. И мамы. Может быть, это даже касается не только художников…
Я ничего не ответил отцу. Мне хотелось скорее начать. Я давно уже знал, что хочу отобразить на бумаге.
Когда я расположился напротив горы, я попросил отца:
— Па… ты только не подходи ко мне. Не подсказывай, не помогай.
Отец понял.
