этот безумный месяц и теперь хотел просто отдохнуть, хотел, чтобы Эдвард признал его и чтобы дар исчез раз и навсегда. И на секунду ему показалось: вот решение всех его проблем, именно к этому моменту и шло все его путешествие. Но что-то его останавливало, он даже не мог понять, что именно, просто знал, что никогда больше не будет самим собой, если согласится пожать эту руку.
– Либо соглашайся на мое предложение, либо проваливай отсюда, Генри, – сказал Освальд, когда ожидание затянулось. – Уговаривать я не буду, мне это уже надоело. Ты не такой незаменимый, как тебе кажется, мы обойдемся и без тебя. В последний раз спрашиваю: да или нет? – Освальд подождал еще, а потом убрал руку. – В таком случае, дорогу в Сад камней ты, надеюсь, не забыл. Советую не тянуть: ты ведь помнишь, как местные относятся к гостям, а им теперь от тебя никакой пользы.
– Генри, ну пожалуйста! Не поступай так! – прошептала Роза, но Генри не ответил.
Он встал, спрыгнул со сцены и пошел прочь, огибая плотно сидящих сельчан. Те провожали его враждебными взглядами, он спиной их чувствовал, но не обернулся, шел все быстрее, а вслед ему несся голос Освальда:
– Роза, детка, не беги за ним, он не послушает. Как ты смотришь на то, чтобы взамен я вернул к жизни твою мать? Мы это обсудим, когда перестанешь плакать. Ну что ж, полагаю, все, кто остался, согласны приступить к делу. Отведите нас к западному лесу, господа.
Выбравшись из толпы, Генри побежал. Улицы были совершенно пусты, все были на площади, и он бежал, пока не начал задыхаться. Он не пытался выбраться из деревни, просто мчался, смутно надеясь, что потеряет сознание от усталости и не придется ничего решать, но даже после бессонной ночи его упрямое тело не желало сдаваться, и он бежал дальше и дальше, пока деревня не осталась позади. По многолетней привычке отмечать направления он понял, что бежит на восток, как будто, даже не думая об этом, хотел оказаться как можно дальше от Предела.
За деревней тянулись поля – длинные борозды с мелкими зелеными ростками, и Генри бежал по рыхлой земле, оступаясь, пока ему не отказали ноги. Он упал на колени, упираясь лбом в землю, и закричал, бессильно и хрипло, потому что не знал, как еще выразить страх и одиночество.
– Ты должен вмешаться, – прохрипел он. Заплакать ему не давало только упрямство. – Ты должен. Это твой Предел, твоя тайна, ты должен их остановить!
Но в ответ не было ни голоса, ни мягких звериных шагов. Поле было пустым и огромным, вдалеке шумела на ветру роща, день полз к вечеру и мир казался холодным и серым, лишенным волшебства.
– Я не знаю, что делать, – пробормотал Генри и лег на бок. Земля была очень мягкой, уютной, а он так давно не спал. – Если ты ждал момента, чтобы вмешаться, то это он. Помоги мне, или я вернусь и соглашусь на предложение Освальда. Ты сам пожалеешь!
Но угроза тоже не подействовала – Барс не пришел к нему, и Генри вдруг показалось, что не было никакого Барса, что в лесу, и в Цитадели, и в доме Тиса он просто видел сны, потому что ему так хотелось знать, что кто-то присматривает за ним.
Он свернулся в клубок, вдыхая запах земли. Из сказок, которые в детстве читала им с Эдвардом мама, он смутно помнил, что мудрый наставник должен являться, когда герой потерял всякую надежду, но, кажется, Освальд был прав: они не в сказке.
Вокруг потемнело, солнце зашло за облако, и даже дар молчал: земля под щекой Генри оставалась холодной. Но он чувствовал, что это не освобождение, а злорадное молчание того, кто хочет показать свою власть. Генри сжал землю в кулаках. У него не осталось ни друзей, ни семьи, – ничего, кроме дара, который не подчинялся ему.
Ничего, кроме дара.
Генри открыл глаза. Серые комья земли были прямо перед ним, и он долго смотрел на них, пытаясь поймать какую-то слабую, ускользающую мысль. Ничего, кроме дара. Почему это важно? Генри медленно вздохнул и сел, глядя в небо. Он мог сколько угодно повторять себе, что сияющий Барс был плодом его воображения, но даже сейчас, в безнадежности и тишине, он знал, что это не так. Древние мудрецы верили в то, что нельзя увидеть глазами, верили в невидимые мосты и веревки, в золотые нити между людьми, в судьбу и в то, что в волшебном королевстве тебя всегда кто-то слышит. И Генри знал, что Барс где-то здесь, потому что без этого все его приключения не имели смысла. Он не хочет показываться, но он слышит.
– Я принц этой земли, – хрипло сказал Генри, глядя наверх. – Я Роберт Олден, брат своего брата и сын своего отца. А еще я сын Освальда. Я охотник, и разрушитель, и наследник Сиварда, который ждал меня у своей могилы триста лет. Я нашел Сердце, я нашел корону, я победил лютую тварь. Я верю в тебя, но этого мало. Я верю в себя. Ты не дашь ответ на мой вопрос, но я и сам его знаю. В том-то и дело: я должен решить все сам. Ты белый король, я белый ферзь. Король слаб, но без него игра заканчивается. Я знаю это, потому что мне рассказывал про шахматы мой дед, отец моей матери. Я даже не знаю, что с ним случилось, но я помню его. Я помню.
Он вытер лицо и снял перчатки.
– Вернись, – сказал он, глядя на свои руки. Месяц назад ему показалось бы сумасшествием беседовать с теми, кого не видно, с Барсом или с огнем, но все, что он узнал о жизни, говорило: не все собеседники должны быть из плоти и крови. – Ты – часть меня, и я от тебя не откажусь. Ты хотел меня проучить, показать, что можешь не подчиняться, и я усвоил урок. – Огонь шевельнулся в груди, как теплое пушистое животное. – Больше никаких разговоров о том, что я хочу от тебя избавиться. Никогда. Я не могу стать Робертом Олденом, каким он был бы без дара, пора это признать. Но я не могу быть твоим покладистым рабом, и ты это знаешь. Если ты хотел получить тупого разрушителя, который будет убивать, пока его не прикончат, жди до следующего раза. Но я принимаю тебя, и, кажется, я даже немного тебя люблю.
