холодный ветер. Он бросал снег мне в лицо, жег щеки и глаза.
Я знал, что если останусь сидеть или лягу, мне станет еще хуже. В голове вертелись строки Т. С. Элиота:
Наконец я произнес это вслух, громко, как мог. Я понимал: если не встать, я умру, чайки расклюют мое исхудалое тело, а со временем ветер и волны раскидают мои кости. И мне не хотелось, чтобы это произошло.
Я со стоном поднялся и тут же упал на одно колено. «Встань!» – крикнул я и снова выпрямился. Меня зашатало; не было сил прямо держать голову. Превозмогая боль и головокружение, я кое-как побрел вперед. Несколько раз меня заносило в прибойную полосу.
Однако наконец я набрал сухих веток и, трясясь от озноба, развел костер. Одну длинную прочную палку я оставил, чтобы на нее опираться.
В рюкзаке уже не осталось ничего, кроме миски. Я сумел стащить с металлических трубок легкую джинсовку, из который он был сшит. Потом снял куртку, свитер и, трясясь от холода, застегнул ткань на себе, как жилет, а сверху быстро надел свитер и куртку. Теперь, немного отогревшись у костра, я был лучше прежнего защищен от холода. Конечно, не помешали бы шарф и шапка, но я отрастил бороду, и она согревала лицо и шею. Я мог бы убить Барбоску, съесть ее, а из шкуры сделать шапку, но я не хотел ее убивать. Я очень изменился по сравнению с прошлым; мне больше не хотелось быть одному, не хотелось быть самодостаточным. Мне нужна была Барбоска. Самодостаточность – это не только наркотики и тишина.
Мне кое-как удалось бечевкой привязать миску к каркасу рюкзака. Его я снова надел на плечи, взял палку и двинулся по пустому берегу. Голова по- прежнему кружилась, перед глазами плыло, но сил немного прибавилось.
Снег все шел, я сильно замерз. Дважды я пытался развести костер, но не сумел: все дерево было мокрое и ветер задувал зажигалку. Когда мне хотелось пить, оставалось только есть снег. Песок так замерз, что я не мог выкапывать моллюсков. Я просто шел вперед, медленно, и старался не тревожиться.
Под вечер я дошел до места, где берег изгибался. Прямо передо мной, на невысоком склоне, стояло большое старое здание. В окнах горел свет. Снег валил все гуще. Мысль об убежище и о тепле придала мне сил. Я зашагал быстрее – почти бегом – и добрался до основания склона. И тут у меня упало сердце. На крутом склоне не было ступеней, только груды валунов, словно стена для защиты от волн.
Некоторое время я стоял, размышляя, что делать, пока не понял:
Я взобрался на валун, отдохнул, медленно перелез на следующий. Барбоска, кажется, вообразила, что я играю, и весело прыгала по камням. Правое запястье разболелось, горло горело от жажды, камни царапали мне руки и ноги. Наверное, это было очень больно, но я не думал о боли, просто карабкался вверх, зная, что заснеженный пляж станет для меня смертью.
И я выбрался на обрыв и остался лежать, тяжело дыша. Барбоска устроилась рядом. Я погладил ее по голове. Ладонь у меня была расцарапана и кровоточила, рукав куртки порвался. Но все-таки я был жив.
Палку мне пришлось бросить перед началом подъема, так что до двери здания я добирался почти на четвереньках. Слава богу, она оказалась не заперта. Я толкнул ее и попал в свет и тепло.
Довольно долго я сидел на жестком полу, привалившись спиной к двери и обхватив голову руками. Все было как в тумане, но главное – мне было тепло.
Когда туман немного рассеялся, я огляделся.
Это было высокое, просторное, ярко освещенное помещение. Передо мной и по бокам были массивные серые машины и длинная конвейерная лента. Роботы, стоя ко мне спиной, наблюдали за лентой. Все происходило довольно тихо.
Тепло придало мне сил, и я отправился осматривать помещение – нет ли здесь воды. Она нашлась почти сразу. У одного большого станка было что-то вроде сверла, и его охлаждала тонкая струйка из шланга; отработанная вода стекала в желобок, ищущий вдоль конвейерной ленты, и уходила через отверстие в полу.
Робот, который стоял у станка и ничего не делал, меня как будто не заметил, и я тоже не стал обращать на него внимание, просто встал на колени возле конвейерной ленты, подставил руки под струйку, вытекавшую из желобка, и выпил из горсти. Вода была теплая, чуть маслянистая, но вполне пригодная.
Я напился вволю (Барбоска все еще лакала воду из углубления вокруг отверстия в полу), потом, как мог, умыл руки и лицо. Маслянистая вода вроде даже успокаивала расцарапанную кожу.
Чувствуя себя значительно лучше, я выпрямился и стал оглядываться уже более внимательно.
Оказалось, что конвейерных лент на самом деле три: по одной вдоль каждой стены, кроме той, в которой была дверь. И по лентам ползли блестящие стальные приборы, в которых я узнал тостеры. Когда мне в младших классах интерната приходилось дежурить на кухне, там были такие тостеры, но с тех пор они мне ни разу не попадались.
Тостеры собирались на конвейерной ленте машинами: каждая добавляла и приваривала какую-нибудь деталь. За каждой машиной присматривал безмозглый андроидный робот Второй модели. С одного конца на конвейер разматывался из рулона стальной прокат, с другого сходили готовые тостеры.
