как-то сказал: «Любовь – обман», но больше я этого слова, кажется, не слышала. В интернате, где нас учили: «Быстрый секс лучше», оно даже не упоминалось. А тут передо мной робот с печальным молодым лицом и долгой-долгой историей красивым голосом говорит, что
Я отпила остывший кофе и сказала:
– Что для тебя значит «влюбиться»?
Боб ответил не сразу:
– Трепет в животе. И в районе сердца. Желание, чтобы тебе было хорошо. Одержимость тобой, тем, как ты наклоняешь подбородок и как иногда смотришь. Как держишь сейчас чашку с кофе. Как посапываешь ночью, когда я сижу здесь.
Я была потрясена. Такие слова я иногда читала и не обращала на них внимания. Даже не задумываясь над ними, я знала, что они как-то связаны с сексом и с тем, что в древности называли «семья», но в моей жизни такого нет и не может быть. И как такое может быть в «жизни» этого искусственного существа, этого элегантного гуманоида с его бурой кожей и курчавыми кератиноидными волосами? Этого лжечеловека, выращенного на фабрике. Без половых органов, неспособного пить и есть – манекена с бездушными карими глазами, работающего от батарейки. Что это за влюбленность, о которой он говорит: психическое нарушение, преследующее его и всю прометеевскую серию последних искусственных интеллектов, безумная сверхчеловечность обреченной партии Девятых моделей?
И все же, глядя на Боба, я готова была его поцеловать. Готова была положить руки на его широкие красивые плечи, прижаться губами к его влажным губам.
И тут я поняла – о Господи Иисусе Христе! – поняла, что плачу. Слезы бежали у меня по щекам. Я уронила голову на раскрытые ладони и зарыдала, как рыдала только в детстве, когда поняла, что в целом свете у меня никого нет. Сквозь меня словно пронесся мощный порыв теплого ветра.
Выплакавшись, я посмотрела на Боба. Лицо у него было спокойное, как, наверное, и у меня.
– А у тебя это бывало раньше? – спросила я. – Ты влюблялся?
– Да. Когда я… когда я был молод. Тогда среди людей еще были женщины, не одурманенные препаратами. Я любил одну из них. У нее что-то бывало такое в лице, иногда… Но я никогда прежде не пробовал жить с женщиной. Как мы с тобой сейчас живем.
– Почему я? Мне было хорошо с Полом. Мы бы создали семью. Почему ты выбрал меня?
– Ты – последняя, – сказал Боб, глядя мне в лицо. – Последняя до моей смерти. Я хотел восстановить свою спрятанную жизнь. Стертую память. Хотел, пока не умру, узнать, что такое быть человеком. Стремился к этому всю жизнь. – Он перевел взгляд на окно. – К тому же тюрьма будет Полу на пользу. Если он достаточно возмужал, то убежит. Ничто в мире уже не работает как следует: машины и роботы в основном ломаются. Если он захочет выбраться из тюрьмы, то выберется.
– Ты что-нибудь вспомнил? За то время, что мы живем вместе? Заполнил какое-нибудь белое пятно в своей памяти?
Боб покачал головой:
– Нет. Ни одного.
Я кивнула.
– Боб, тебе надо фиксировать свою жизнь, как делаю я. Наговорить всю свою историю на диктофон. Я ее запишу и научу тебя, как ее читать.
Он снова посмотрел на меня. Теперь его лицо казалось очень старым и грустным.
– Мне это незачем, Мэри. Я не могу забыть свою жизнь. У меня нет способа забывать. Это исключено.
– Господи, – сказала я. – Это должно быть ужасно.
– Да, – ответил он. – Это ужасно.
Как-то Боб спросил меня:
– Ты скучаешь по Бентли?
Я ответила, не поднимая глаз от стакана с пивом:
– Лишь пересмешник поет на опушке леса.
– Что-что? – удивился Боб.
– Пол так говорил иногда. Когда я думаю о нем, я вспоминаю эту фразу.
– Повтори, – с неожиданным напором потребовал Боб.
– Лишь пересмешник поет на опушке леса, – сказала я.
– Лес, – повторил Боб. И добавил: – «Мне кажется, я знаю, чей огромный
Так что Боб наконец получил слово для стихотворения, которое не мог вспомнить больше ста лет. Я рада, что хоть чем-то ему помогла.
Бентли