—
—
Примерно через полгода после атаки со стороны Церкви Второго двойного пришествия Джон снова пригласил меня к себе в кабинет. Сев в кресло, он показал мне на стул напротив и долго молчал.
— Он вернулся, — наконец тихо проговорил он.
— Вернулся? Кто вернулся?
— Рак. И на этот раз он меня уже не отпустит.
Возвращение болезни закончилось не столь счастливо. Через несколько месяцев после нашего разговора в кабинете я оказался на похоронах Джона, во время которых мне пришлось пережить боль утраты друга, пронизывающий декабрьский мороз и ненависть, которую я увидел в глазах Мэнди Барроу — ненависть к отсутствовавшей среди соболезнующих Шуме, ненависть одной женщины, ревнующей к другой.
После смерти Джона в группе образовалась дыра, которую было невозможно заполнить. Барроу был для нее больше, чем начальником, — сердцем всего предприятия, именно он удерживал нас вместе.
Андраш Керекеш ушел из группы почти сразу. Вскоре его примеру последовал профессор Виктор Гриффин, увлекший за собой большую часть психологов. Оба оправдывали свой уход научными соображениями и ждавшей их работой, хотя на самом деле Шума и мальчики уже много лет не давали нового материала для исследований, и как Керекеш, так и Гриффин раньше занимались, как бы неофициально, другими проектами. Потом ушла генетик Катя Боровски, и от первоначального коллектива осталась половина. Единственным новым приобретением стал Эндрю Холл, которого назначили преемником Джона. Холл был молод и энергичен, но, когда уходили Керекеш, Гриффин и другие, он не сделал ничего, чтобы убедить их изменить решение. Он называл себя биологом, хотя, честно говоря, нисколько не походил на ученого. Каждый раз, думая о нем, я не мог отогнать прочь неясные подозрения.
Шума тоже ему не доверяла, хотя никогда и не говорила об этом вслух. После покушения со стороны Церкви Второго двойного пришествия прошло почти два года. Время слегка стерло воспоминания о той кошмарной ночи, и, даже если Шума начала догадываться о моей истинной роли в группе, она, похоже, пришла к выводу, что ее подозрения необоснованны. А может, просто примирилась с данным фактом? Она превосходно владела умением принимать как должное то, чего не могла изменить, — этому она училась уже пятнадцать лет, беспрекословно подчиняясь распоряжениям агентства.
Как бы там ни было, дистанция между Шумой и мной исчезла. Мы снова проводили много времени вместе, и она снова делилась со мной своими заботами и радостями.
Чуть позже оказалось, что дурные предчувствия Шумы были небезосновательны. Кризис наступил, когда мальчикам исполнилось шестнадцать. Все началось с дурного настроения — близнецы со всеми ссорились, вели себя невежливо, даже вульгарно. Их поведение вскоре стало невыносимым.
— Да что с вами?! Вы ведь только хуже делаете и себе, и матери! — заорал я на них, когда во время очередной попытки заговорить в ответ наткнулся на молчание и насупленные лица.
Я стиснул зубы, пытаясь успокоиться и зная, что криком ничего не добьюсь.
— Мне-то вы можете доверять? — вздохнул я. — Я столько лет вас знаю, наверняка сумею понять, что вас тревожит.
— Тебе никогда нас не понять! — взорвался один из близнецов. — Ты можешь в любой момент отсюда выйти. Пройти через дверь, махнуть пропуском перед носом охранников — и мгновение спустя окажешься снаружи. А мы на всю жизнь обречены на эти стены и коридоры, убогий сад, пару скамеек на газонах…