— Тот-то и оно, — отвечает папа. — Когда я слушаю, например, его органную музыку, то мне кажется, что эту музыку не человек написал, а памятник.
— Ты ври, да не завирайся, — улыбается мама. — Тебя ребёнок слушает. А ребёнок, между прочим, музыкой занимается. Ну какой ещё памятник?
— Чугунный, — отвечает папа серьёзно. — Здоровый такой. В парике.
И Антошка живо представляет, как чугунный памятник подходит к пианино, со скрежетом садится на стул, и стул под ним ломается. Памятник встаёт с пола, уже стоя кладёт руки на клавиши, раздаётся звон и треск — это струны не выдерживают и лопаются, а клавиши проваливаются…
— Ты что замер, Антоха? — спрашивает папа.
Антошка срывается из-за стола и бежит к инструменту, открывает крышку, нажимает сразу несколько клавиш — и вот уже памятник, тяжело ступая, бродит по комнате, выходит в коридор…
— Антон, — кричит мама, — это что такое?!
— Памятник! — в ответ кричит Антошка из комнаты.
— Какой ещё памятник? — не понимает мама.
— Чугунный, — объясняет папа. — Антоха памятник Баха нарисовал. Ладно, пусть он с нами завтракать садится. Идите сюда вместе с памятником. И бабушку захватите: что-то она сегодня к столу опаздывает.
Было воскресенье. Антошка лежал в постели, и ему было грустно оттого, что папа и мама пока не проснулись. Слышно было только бабушку. Она готовила завтрак, гудела вытяжка на кухне, на плите что-то сердито шипело.
Тут Антошка вспомнил, что папа обещал покататься с ним по парку на велосипеде и покормить белок.
— Только если будет хорошая погода, — сказала мама строго.
— Что я, ребёнка в дождь потащу белок кормить? — ответил папа.
Антошка вскочил и подбежал к окну. Было ещё темно. Под светом фонарей дорога и машины, припаркованные на тротуаре, качели на детской площадке, стволы и ветви берёз и каштана были как нарисованные на тёмной бумаге. И люди, что шли мимо дома, тоже казались Антошке нарисованными. Ему захотелось раскрасить эту картинку — передать ритм шагов вон того дяденьки, что на ходу разговаривает по телефону, а голос его не слышен; и как со стоянки отъезжает машина, и как свет от её фар скользит по деревьям; и как обвешан разноцветными фонарями-окнами громадный дом напротив…
Но Антошка понимал, что если сейчас будет играть, то папа с мамой рассердятся. Он вздохнул, отошёл от окна, лёг в постель и стал представлять, как идёт дяденька по улице — как будто марширует: раз-два, раз-два. Антошка уже выучил этот размер, он назывался две четверти. А дяденьке навстречу, чуть припадая на переднюю лапу, в размере четыре четверти бежит собака: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, — она торопится по очень важным собачьим делам. У дяденьки широкий шаг. У собаки — мелкий и стремительный.
Антошка «нарисовал» дяденькины шаги низкими, а потому тяжёлыми звуками. «Он ведь большой и тяжёлый», — подумал Антошка. А шаги собаки — высокими и быстрыми. Ритм шагов дяденьки и собаки зазвучали в Антошкиной голове так ясно и так ярко, что больше он уже не мог лежать без движения.
Антошка вскочил с дивана, пробежал по комнате, стараясь попасть в ритм собачьих шагов. Потом стал ходить медленно, изображая дяденьку с телефоном. Но не выдержал медленного темпа, начал опять бегать. Звуки в голове становились всё громче… И вдруг Антошка услышал ещё один ритм — свой собственный. Три мелодии-ритма свились сейчас в Антошкиной голове в один колючий комок.
Надо было что-то срочно сделать, иначе голова, так казалось Антошке, разорвётся и разлетится на мелкие кусочки. Или он задохнется — так ему трудно стало дышать.
Он быстро сел за пианино. Стал подбирать мелодии и ритмы, что сейчас кололи ему голову. Колючий комок сразу уменьшился — и скоро исчез совсем. Антошка выдохнул и перестал играть. И увидел, что на пороге комнаты стоят папа, мама и бабушка и смотрят на него. Антошка думал, что они будут ругаться. Но они не стали.
— Давай лапу, Антоха, — сказал папа. — Не знаю, что ты такое изобразил. Но звучало… обалдеть, как звучало!
