— Чуть не забыл, — говорит Феликс. — Серьёзная музыка водит меня по серьёзным местам, а музыка Вивальди и того же Моцарта оставляет на месте, — сказал так, уголками глаз от меня отцепился. И говорит: — Ну, до свидания… может, до скорого… зайду тут как-нибудь… по делу… если, конечно, можно будет?..
— Да, конечно.
Захлопнул я дверь, стою возле, почти вплотную к ней, к двери, лицом… личиной ли?.. зрачками в тёмное упёрся — отдыхаю; то, думаю, Феликс мне напоминает Совершенного, то — Пифию: наговорит-наговорит мудрёного — ломай после голову над его оракулами; и о себе думаю — думаю, что я, слушая Вивальди, вижу Ялань, вижу её во все времена года, и вроде щели нет для метафизики, а может, думаю, и так: в щель эту, может быть, как раз и вижу… и через думание это чувствую, будто лицо… личину ли?.. намылил я перед приходом гостя, а — заявился тот — смыть не успел, засохло мыло — кожу скукожило, как маску, скроенную из бычьего мочевого пузыря, убоины.
Постоял так ещё сколько-то и отпружинил зрачками от тёмного, из междверья отступил в глубь коридора и застыл — гляжу рассеянно на пылесос, для меня, наверное, оставленный на тумбочке «охотником», и краем уха слышу, как тот, «охотник», там, в своей комнате, будто в зимовье, из которого потягивает затхлостью и никотином, заливается гортанно — «отдыхает перед сменой»; поглядел, послушал, вспомнил, как «охотник» говорил однажды: «Комара, сосед, ты знаешь, дело плёвое: только навёл — и засосало; а вот за мухой-то — за той попрыгаешь… из горловины, сучка, вылетает!» — и подался в ванную. Пустил воду из крана, дождался, когда побежала студёная, и — долго, долго ею охлаждался, после снял с гвоздя полотенце, лицо… личину ли?.. в нём спрятал — и спросил: «Зачем!.. зачем мне, Господи, всё это?»
Домой вернулся я уже в потёмках.
— Чё ж ты так долго-то? — спрашивает мама. — Я уж и корову подоила и управилась.
— Да, загулялся, — отвечаю. — Так хорошо в лесу, не уходил бы.
— Ну, как не хорошо. Конечно, — говорит мама. — Но только холодно. И ночь уж…
Отец с мамой уже поужинали.
Поел и я. Картошки с квашеной капустой. Попил молока холодного — из холодильника.
— Камин топить будем? — спрашиваю.
— Да нет, наверное. Печки топились обе, дак тепло вон, — говорит мама. И говорит: — Спать ложиться скоро буду, почитай-ка.
Лёг я на диван. Прочитал:
«После сего Иисус ходил по Галилее, ибо по Иудее не хотел ходить, потому что Иудеи искали убить Его…
…
И разошлись все по домам».
Отложил на спинку дивана Евангелие, устроил на живот себе «Волхва» — почитаю после, думаю.
Молчим.
Собаки разлаялись в Ялани.
— Ну, дак а чё они Его убить-то захотели? — говорит отец после. — Человек-то вроде смирный.
— Из ревности, — говорит мама. — Эти-то, как их, книжники, учёные. Они царя себе, другого поджидали.
— Делать им было нечего, — говорит отец.
— Должно было быть тому исполниться, — говорит мама. — Пойду я, ладно, то уж засыпаю.
Ушла мама. Утопал и отец.
Поднялся я с дивана. Выключил свет. Подступил к окну. Вижу:
Ночь. Имя вызвездила…
Радость моя, моя Арина.
И пустотой вдруг на меня дохнуло… Задохнулся.
8
Одиннадцатое февраля. 29 января, по старому стилю. Вторник.
Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца (107).
Святого Лаврентия, затворника Печерского, епископа Туровского, в Ближних пещерах (1194); Святых Герасима (1441–1467), Питирима (1445), Ионы (1470), епископов Великопермских, Устьвымских; мучеников Романа, Иакова, Филофея, Иперихия, Авива, Иулиана и Паригория (297).
Мучеников Сильвана епископа, Луки диакона и Мокия чтеца (312).
