Прошёл я пустырём — снег здесь тугой, буранами набитый плотно, лыжи в нём совсем не тонут и следа не выминают, словно в насте, — по тоже уже бывшей Балахнинской улице, от которой и столбов нигде уж не осталось — голо, и не жил здесь будто никогда никто, но я-то помню — и дома, и бани, и амбары, и друзей моих, тут живших, — помню. Вступил в ельник. Душа, объятая лесною благодатью, сразу обомлела, грех будто разом в ней искоренился. Урок от Господа наглядный: Аз есмь Истина, — да учимся-то худо: ищем там, где не теряли. Птицы поют — благовещают. Пересекаются их голоса с лучами солнца, в перекрестиях сияя звучно. Красота вокруг. И величаво. Суетится только сердце, но нельзя ему иначе. Прошагал на лыжах я по кругу километров пять. Устал. Наполнился сосуд.
Домой вернулся. Лыжи снял, засунул их, прогнав оттуда воробьёв нечаянно, под стреху. Зашёл в избу.
— Где ты так допоздна? — говорит мама. На кухне она. Выглядывает на меня из-за печи. — Гриша уж Фоминых к тебе два раза приходил… спрашивал. И нет и нет, и нет и нет. Ты ж говорил, что ненадолго, а сам ушёл да и с концами. И суп уже подогревала… остыл, поди… да нет, — кастрюлю щупает, — ещё горячий. Как Дед Мороз. Усы в сосульках… Первый-то раз — чуть только ты ушёл. Второй — недавно.
— Папка-то ел?
— Да только что из-за стола… Чё-то весь день смурной какой-то.
Гриша меня моложе лет на пять. Я уходил служить, а он учился ещё в школе. Я отслужил уже, его призвали. Я — рыбак, а он — охотник. Собачатник: о собаках может говорить, как озабоченный — о бабах. Обещал я ему привезти, когда-то нахвалив её, в подарок книгу Егора Дриянского «Записки мелкотравчатого», да забывал всё, на этот раз исполнил обещание. И про евреев ещё что-нибудь, просил меня он, Гриша, настоятельно. Вот про евреев не привёз. Нет у меня ничего, кроме Иосифа Флавия, но это Гриша вряд ли читать станет — шрифт там мелкий, текст убористый.
— Схожу к нему вечером, — говорю. — Не сказал он, дома будет?
— Дома, — говорит мама. — На дежурство ему завтра.
Работает Гриша в
Пообедал я. Убрал после во дворе и в стайках. Дров наколол на целую неделю. И день закончился — пока он ещё куций.
Поужинали.
— Да чё уж так переживашь? — спрашивает у него мама.
— Я не переживаю, — говорит отец. — Всё коту, жульё, под хвост пустили. Куда ни плюнь, то вор, то уголовник… Это чужой карман легко наполнить, свой-то, девка, безразмерный.
— На всё воля Божья, — говорит мама. — Видать, и на это.
— Ага, — говорит отец. — Заладила опять…
— Дак чё.
— Как хорошо — так всё свалить на Бога можно. Я-то хорош, да Егор вон негож. И чё ж за воля, если на такое…
— А на кого ещё нам сваливать-то, — говорит, вздыхая, мама. — Милостив.
— Есть на кого ещё — на чёрта.
— Не поминал бы хоть уж к ночи-то… Слава, Господи, Кресту Твоему честному, — говорит мама. И говорит после мне: — Почитай-ка.
Стал я читать:
«Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения,
…
Первосвященники же и фарисеи дали приказание, что, если кто узнает, где Он будет, то объявил бы, дабы взять Его».
Прочитал и говорю:
— Мама, ты скутаешь камин?.. Я — к Грише.
— Сходи, сходи, — говорит мама. — То он тебя уж там, поди, заждался.
Стал я собираться, слышу из прихожей:
— И чё они так к Человеку привязались-то? — спрашивает отец.
— Кто? — спрашивает мама.
— Да эти… как их… фарисеи-то.
— А-а. Чтобы воля Божия исполнилась, чтобы слово подтвердилось…
— Чё ты всё мелешь, чё городишь-то?!. Я по-серьёзному, а ты тут…
— Тебе, чё, телевизер-то оставить?.. То так орёт… как заполошный.
— Да он на что мне?.. Выключай… Была, наверное, причина…
