стопке. Я и Николай молчим, а он, отец:
Елена.
А она, мама, уже и спать вроде легла. Не отвечает.
Громче он, отец, тогда:
Еле-ена-а!
Мама ему из своей комнаты:
Ну?! Засыпать вот только стала…
А больше нет ничё, ли чё ли?!
Нет! Уже выпили! Угомонитесь.
У нас пошто всегда вот так-то: чего коснись, того и нету!
Да сколько можно, уже хватит!
Клеёнка на столе зелёная и в клеточку, а занавески голубые.
Молчим. Осоловели.
Шатко поднялся Николай из-за стола, пожелал нам непослушным, заплетающимся языком спокойной ночи и, растянуто улыбаясь перед собой чему-то да покачиваясь из стороны в сторону, как от порывистого, переменчивого ветра,
Остались мы с отцом вдвоём в столовой.
Сидим упрямо — кто кого пересидит как будто, соревнуемся.
Но и мы с ним насиделись — в сон клонить обоих стало.
Обогнул я стол. Подступил к отцу. Подсобил ему, взяв под руку, подняться, из столовой вывел и пошёл с ним через зал. Веду. Как скала, отец передвигается, упадёт, меня задавит, думаю. Обошлось — живой остался. Довёл его, отца, я до его
Вышел я в зал, остановился посреди него, около приготовленной мне мамой на полу постели. Стою — как проваливаюсь: то ли темнота перед глазами, то ли голова, словно от кажущихся мне при чтении Ветхого Завета противоречий, закружилась. Кружится. Стою. Как будто вынырнул. Осматриваюсь я и вижу, приглядевшись: гибкорукая моя Медведица — проступает между окнами в простенке — рельефная. Выявилась. Объёмная. Приблизился я к ней, радостный, взял за влажные и прохладные пальцы, повлёк её, молчаливую и послушную, за собой, уложил её, невесомую, на постель, приклонившись, касаюсь губами её кедровохвойных ресниц и вижу, как её зрачки, мною наполнившись, отяжелев, как в снег картечь, проваливаются, наволочку белую прорвав, через пуховую подушку — в бездну.
И вот на этом я забылся.
Проводили мы с мамой сегодня Николая до остановки. Уехал он в Елисейск на рейсовом автобусе. Домой от остановки возвращались.
— Она его заест… На нём лица совсем уж нету, — сказала мама. Это о невестке.
Я промолчал.
— Выбирал, выбирал, горе, и выбрал, — сказала мама. — Хоть бы красавица была, а то сутулая, как деревянная лопата… Не это главное, конечно… И тут, в Ялани, путние-то девки были… Нет, подавай нам издалёка. А издалёка-то они чё, разве лучше? Всё одинково, как говорит отец, девчончишки- жопчончишки… и чё с них?
Хрустел снег у нас под ногами — у меня шибче, чем у мамы. Шли мы — мельчил, подстраивался я под мамин шаг.
Солнце на ельник опускалось.
— Брак заключается на небесах, — сказал я, будто пошутил.
— Терпеть поэтому и надо… Тебе-то чё рассказывал он, нет ли? — спросила мама.
— Нет, ничего, — ответил я.
— Дак и наверно… не дождёшься. Денег добыть ему — людей же не идти не грабить. Что Бог даёт, с тем и живи уж… Мало ли что кому охота. От денег кто бы отказался.
Прошли сколько-то, помолчали. А после мама:
— У твоей бабушки идь именины сёдни.
— А у какой? У Анастасьи? — спросил я.
— А у какой же. У Настасьи.
— Вот как.
Осталась мама разговаривать со встретившейся нам Анной Григорьевной Билибиной, фельдшерицей, много не доходя до нас уже заулыбавшейся улыбкой белозубой нам, я, поздоровавшись, один направился до дому.
